Под заветной печатью...
Шрифт:
Весной Пашков с казаками двинулся дальше к Байкалу. С большим трудом, три дня, перебирались через озеро, добрались до озера Иргень, начали строить острог; следующей весной поплыли по реке Ингоде. И здесь началось самое страшное: «Стало нечева есть; люди учали с голоду мереть и от работы в воде. Река мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие — огонь да встряска, люди голодные; только начнут мучить человека — а он и умрет!.. И без битья насилу человек дышит, с весны по одному мешку солоду дано на десять человек на все лето, а все равно работай, работай, никуда на промысел не ходи; вербы бедной, в каши
От голода, непосильной работы казаки умирали десятками. У Аввакума умерли двое сыновей, родившихся в Сибири.
Через два года воевода решил вернуться к озеру Иргень. «Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под ребят и под рухличишко дал две клячки, а сам я и протопопица брели пеши, убивающиеся об лед… Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится…
— Долго ли муки сея, протопоп, будет?
— До самые до смерти, Марковна!
— Добро, Петрович, ино еще побредем».
Тем временем в Москве всесильный Никон отказался быть патриархом. Однажды надел на себя простую монашескую рясу и уехал в монастырь в Новом Иерусалиме — решил попугать царя. Дело в том, что властолюбивый и гордый патриарх давно уже тяготил Алексея Михайловича своими притязаниями быть таким же главой государства, как и сам царь. Никон был уверен, что его начнут уговаривать, приглашать обратно, но самодержец встретил весть об отъезде патриарха с облегчением. Несколько лет после этого не было в Москве патриарха. Главой церкви фактически стал сам царь.
Уехал Никон, и сразу же послан приказ вернуть Аввакума из ссылки; но велики расстояния, и царское повеление несколько лет ищет протопопа!
В Москве Аввакума встретили «как ангела божия». Милостив царь Алексей к возвращенному, Пашкова приказано за избиение Аввакума отставить от службы, самого протопопа поселили на монастырском дворе в Кремле, при встрече царь ему кланяется и просит благословения. Алексей Михайлович ищет примирения с вождем раскола.
Не только почестями окружен бывший ссыльный, велено вознаградить его. Царь «пожаловал, ко мне прислал десять рублев [2] денег, царица десять рублев же денег. Лукьян духовник десять рублев же, Родион десять рублев же, а дружище наше старое Феодор Ртищев, тот и шестьдесят рублев казначею своему велел мне в шапку сунуть; а про иных и нечего сказывать: всяк тащит да несет всячиною!»
2
Это очень большие деньги: кабальная оплата работы мужика в год составляла пять рублей.
Царь было пожелал сделать Аввакума своим духовником — это уж великая милость! — конечно, при условии, что тот примирится с церковью, да Аввакум отверг с насмешкою такое предложение.
Богатство и почет — после десяти с лишним лет страшной сибирской жизни во власти изверга-воеводы, когда каждый день мог оказаться последним. Теперь, казалось бы, можно успокоиться, закрыть кое на что глаза: ведь главного врага — Никона — уже нет в столице, а новшества его все равно вошли в церковный обиход, и царь вовсе не собирается их отменять — к чему упорствовать, снова рисковать судьбой своих ближних, тем более что даже многие из бывших соратников уже признали нововведения.
Да не таков Аввакум. Он возмущен тем, что увидел после своего возвращения — «церковь паче прежнего смущенну», — и с горечью восклицает: «Увы душе моей бедной! Лучше бы мне в пустыне
И снова нам нелегко понять тех людей, которые ведут богословский диспут до последнего — до пыток, дыбы, смерти… Нелегко понять форму, но можем, обязаны понять дух, смысл схватки.
Аввакумовский крик — обличение; в нем многое сошлось: и темный фанатизм, и проклятие той жизни, той власти — «ох времени тому!», — и сочувствие гонимым, «горемыкам миленьким…», и заблуждения, искренние иллюзии, будто, сражаясь за старинные обряды, можно улучшить, переменить мир.
Никогда не смирится протопоп, не устрашится ни царского гнева, ни новой ссылки! Вот только мысли о жене и детях печалят его, и не знает он, как быть, но жена, угадав его заботы, твердо говорит: «Я тебя с детьми благословляю: дерзай, проповедуй по-прежнему. А о нас не тужи… Не будем расставаться, а если разлучат, не забывай… Поди, поди в церковь, Петрович, обличай блудню еретическую!»
Поклонился ей в ноги Аввакум и ринулся в бой. До сих пор у никоновской реформы было много противников, однако единого мощного движения не существовало, оно появилось только теперь, с прибытием Аввакума. Авторитет его огромен: многолетние страдания за свои убеждения, твердая решимость ни в чем не погрешить против веры, редкая образованность, наконец, удивительный дар красноречия — все это притягивает многочисленных последователей и друзей.
Особенно сблизился Аввакум с боярыней Феодосьей Прокопьевной Морозовой и ее сестрой Евдокией Урусовой. Обе они принадлежали к высшей знати, а Морозова была, кроме того, близкой подругой царицы.
Ее образ ярко выражен в картине В. И. Сурикова. Невозможно забыть безумные глаза боярыни, полыхающие ненавистью и исступленной верой, торжествующе поднятой вверх руки с двумя пальцами — символ старого обряда.
Влияние Морозовой при дворе вначале было очень большим, ей не раз удавалось отвести от Аввакума грозившие ему неприятности, помочь его сторонникам своими богатствами. В одном из писем протопопа к боярыне читаем: «В дому твоем тебе служило человек с триста, крестьян у тебя было 8000, имения в твоем дому было на 200 или на 250 тысяч».
Воистину боярыня на серебре и золоте едала… И вот всецело попала под влияние неистового протопопа. Одевшись в рубище, Морозова раздает на улице рубахи, собственноручно сшитые. Ее дом, как и дом сестры, становится местом, куда стекаются толпы странников, убогих; сюда тайными, верными путями идут послания Аввакума, отсюда проверенные люди уносят письма, сообщения, которые через некоторое время достигнут протопопа.
А где же Аввакум? Он уже в новой ссылке, всего полгода и продержался в Москве.
В феврале 1666 года созывается церковный собор, на который доставляют Аввакума, надеясь примирить его с царской волей. И снова ничего не получается: твердо, непреклонно стоит на своем протопоп. Тогда собор принимает решение лишить Аввакума сана и отлучить от церкви. «И бороду враги божие отрезали у меня… Оборвали, что собаки, один хохол оставили…» Предали Аввакума церковному проклятию — анафеме. Потом, отлученного, отправили в Угрещу, в пятнадцати верстах от Москвы, и там почти год продержали в темнице, закованного в цепи. Пока не созывают новый собор, разбирающий дело о расколе. Вновь Аввакума привозят в столицу. На соборе он так ругает собравшихся епископов, что те едва не разорвали его тут же на куски. Удержали их от расправы с ненавистным противником его насмешливые слова: «Архиереям подобает быть преподобными, незлобивыми и прочая. А как же вы, убив человека, в церкви служить станете?»