Под жарким солнцем
Шрифт:
— Что там принимать?.. Все на месте, считай, что принял…
— Когда я принимал у тебя дела, ты ходил на костылях. И я был больным. На работе мы оба выздоровели, — отозвался Мегудин. — А сейчас у нас настоящая МТС. Руководи и добивайся с людьми новых успехов!
Мегудин с Кубановым вышли во двор. Не успели обойти всю территорию МТС, как приехал секретарь райкома. Поздоровавшись, Роман Вячеславович обнял Мегудина:
— Ну, так расстаемся мы с тобой, Абрамыч… Сам понимаешь, как ты нам нужен, как нам будет трудно без тебя, особенно теперь, в канун сева. Но Центральный Комитет нашей партии знает лучше
Беседуя, они направились к машине, которая уже стояла возле конторы МТС. Здесь собрались рабочие МТС, они пришли проводить Мегудина. Среди них Илья Абрамович увидел солдаток, стариков. Когда он впервые пришел сюда, они были измученные, сгорбленные от бед войны, обрушившихся на них. Теперь они стояли бодрые, уверенные, каждого из них он благодарил за честный труд, за мужество и стойкость. Рядом с ними стояли парни и девушки, пришедшие в МТС со школьной скамьи. Вспомнил, какими они были, когда впервые пришли в МТС: бледные, истощенные, одетые кто во что — парни в старых отцовых пиджаках, ватниках, девушки в материнских обносках, в бутсах, стоптанных сапогах. На его глазах они повзрослели, возмужали. Он прощался с ними, как с родными детьми, которым помог сделать первые шаги в жизни.
От имени коммунистов, рабочих, колхозников района теплые слова прощания сказал Роман Вячеславович.
…Нигде не задерживаясь, Мегудин заехал домой, захватил вещи в дорогу, с теплотой и нежностью попрощался с Лизой, детьми, Клавой и Авдотьей Прохоровной. Провожая его, они махали руками вслед отъезжающей машине и выкрикивали: «Счастливого пути! Пишите!»
Получив в обкоме документ, удостоверяющий, что его отзывают в распоряжение ЦК ВКП(б), Мегудин в тот же день уехал в Москву.
Война еще была в полном разгаре, но на улицах столицы ключом била жизнь. Метро доставило его на Старую площадь, откуда он легко добрался до здания ЦК. Там ему сообщили, что завтра утром в десять ноль-ноль он должен явиться на инструктивное совещание.
«Значит, меня вызвали для выполнения какого-то важного задания», — подумал он.
Мегудин не торопясь шел в гостиницу, где ему предоставили номер. По дороге его обогнал человек в офицерской шинели без погон и, внимательно посмотрев на него, неуверенно спросил:
— Вы, кажется, товарищ Мегудин?
Илье Абрамовичу лицо человека показалось знакомым, но где он его видел, припомнить никак не мог.
— Я — Карасик, — представился тот, — работал в Курмане в райкоме партии, мы встречались на районных заседаниях и совещаниях и у вас в МТС.
— Карасик! Припоминаю. Вы, кажется, у нас недолго работали.
— Да, меня в другой район перебросили.
Они разговорились, посыпались бесконечные расспросы о судьбах общих знакомых.
— Вы тоже приехали на совещание в ЦК? — спросил Карасик. — Откуда вас вызвали сюда?
— Из Сибири.
— А меня отозвали с фронта, — ответил Карасик.
— Когда вы попали на фронт?
— На фронт я попал, можно сказать, прямо из ямы, — вздохнув, сказал Карасик.
— Из ямы? Из какой ямы?
— В которую людей живыми закапывали…
Только теперь Мегудин понял,
— Меня оставили для выполнения особого задания. Первым делом надо было выявить людей, которые остались в переселенческих поселках, чтобы спасти от неминуемой гибели. И сразу же, как только я появился в Курмане, меня выследил матерый фашистский наймит. Я не успел оглянуться, как он и еще один верзила скрутили мне руки и повели в гестапо.
— Так ты никого не успел увидеть в Курмане? И кто же это тебя выследил? — спросил Мегудин.
— Никого не успел увидеть. Очевидно, эти ищейки за мной следили. Одного из них я узнал. Он работал у тебя в МТС…
— В Курманской МТС?! Кто же это? Как его фамилия, не помнишь? — насторожился Мегудин.
— Кажется, он работал у вас механиком, я его запомнил, когда бывал в МТС.
— Как его фамилия? Не Бютнер ли?
— Да, да, Бютнер, точно, Бютнер… Так его называли.
Мегудин побледнел, глаза его стали суровыми.
— Пауль Бютнер? — повторил он с гневом в голосе. — Откуда он взялся, этот злодей окаянный? Мы его так искали… Он скрылся, чтобы сохранить свою волчью душу, а почуяв кровь, явился, зверюга…
— Да, я это почувствовал, когда меня привели в гестапо, — начал Карасик.
Говорил он с трудом, хрипло, еле переводя дыхание. Казалось, что от волнения он на глазах стареет.
— Меня пытали, требуя выдать коммунистов, должны были повесить. Ночью меня, истерзанного, полуживого, под конвоем вывели из подвала. Иду и отсчитываю последние минуты жизни. Вдруг слышу откуда-то из тьмы кромешной душераздирающие крики, рыдания, мольбы, возгласы: «Ой, мама, мамочка! Палачи, изверги, за что нас терзаете?!» И тут же раздаются автоматные выстрелы, и снова — вопли, крики, стоны, мольбы… Меня подвели ко рву. Я оказался возле раздетых и полураздетых стариков, женщин и детей. Матери с малышами на руках метались как безумные. Кто рвал на себе волосы, кто вздымал руки вверх и молился, просил господа спасти их от рук палачей, а кто посылал проклятия фашистам. Родные и близкие в последние минуты обнимались друг с другом, прощались. Конвоир подогнал меня ближе ко рву, где уже лежало много убитых, раненых и заживо засыпанных землей. Около рва стоял Пауль Бютнер с двумя огромными овчарками. Он хлестал людей нагайкой и орал: «Шнеллер, шнеллер, раздевайтесь и — в яму!»
Увидев меня, Бютнер наотмашь ударил меня нагайкой и завизжал: «Подыхай в яме, а не на виселице!»
Карасик перевел дух и глухим голосом, как бы снова переживая эту страшную картину, продолжал:
— В это время, на мое счастье, луна скрылась! Раздались беспорядочные выстрелы и лай собак. Позже я понял, что несколько человек, воспользовавшись темнотой, выбрались из ямы и с отчаянием обреченных набросились на Бютнера, начали душить его, пытаясь вырвать у него автомат. К ним присоединился и я. Услышав лай собак, полицаи открыли огонь. Я был ранен. В суматохе мне все-таки удалось отползти в сторону и чудом спастись. Меня потом подобрал какой-то старик и спрятал.