Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора
Шрифт:
Это, действительно, была ком-му-ни-ка-ци-онная (так кажется, — ох, насилу выговорил) линия… А тут что? Разве так в войну пускаться можно?
Где же люди у вас, где люди? У вас кого убили, замены нет. А у них солдат родит солдата. У вас войска нет, чтобы дезертиров выловить. А еще воевать сунулись.
Замечания Ивана правильны. И потому что они правильны, мне нечего возразить против такой крамолы.
Не только этот большой Иван, возница, даже маленький Ванька, сынишка моего приятеля, копанского крестьянина, у которого я ночевал в прошлую поездку в Орехов, понимал, что мы воюем на уру, — с голыми
Ты, дяденька, белый или красный? — обратился тогда ко мне этот бутуз, прискакав из глубины двора на одной ноге.
Не видишь, что ли: погоны на плечах, значит белый.
Бедный ты, дяденька! Мне тебя жалко. Красных-то десять тысяч полков, а вас всего десять тысяч человек. Заберут они вас в плен, беспременно заберут.
Брысь ты, гадина, — цукнул отец голоштанного оратора. — И что это за дети пошли нынче… Кто их учит? Сущие большевики. Да вы на него не сердитесь, господин полковник, ваше высокоблагородие… Он еще семигодовалый, не в разуме.
Ни на возницу Ивана, ни на копанского Ваньку сердиться не приходилось. Они высказывали то, что и у нас, офицеров, часто проскальзывало в разговоре.
Но вот и городишко Орехов. Мертвящая рука гражданской войны наложила на него тяжелый отпечаток. Во многих домах окна с выбитыми стеклами и зияют, как вскрытые раны. Кое-где они уже забинтованы деревянными щитами. Поредело население. Часть еще зимой бежала с белыми в Крым и еще не успела вернуться, часть недавно ушла на север с красными. Железная дорога давно заброшена. Жуткое впечатление производит умерщвленный жизненный нерв края.
Скорее мимо разбитого вокзала, мимо дырявых домов, мимо чуждых нам подгородних жителей, которые боязливо перебегают от домика к домику, от сада к саду. Скорее в чистые комнаты гимназии, где помещается оперативная часть штаба, скорее в родную среду. Там шум и оживление. Звякают шпоры, поет полевой телеграф. Знаю, хорошо уже изучил, — при моем появлении щеки генштабистов сожмутся в веселую улыбку. — «А, часть судная — самая паскудная», — раздадутся голоса. — «Отделение оперативное — не менее противное», — отпарирую и я.
Обменяться такими любезностями на этот раз не пришлось. Ген. Абрамов и оперативная часть два дня тому назад выступили из Орехова на восток.
Там что-то не совсем спокойно… Сволочь эта, кажется, прет густыми массами, объяснил мне застрявший в Орехове хозяин собрания оперативной части подъесаул Д-ий или как его еще звали, просто Котик.
Это был столько же жуликоватый, сколько упитанный парень.
Отъелся на хлебной должности. Глуп, туп и не развит. Протеже ген. Говорова — начальника штаба. За всю гражданскую войну ни в одном бою не бывал, а уже носил четыре звездочки на погонах. Зато кормежку наладил идеально. Она не только ничего не стоила «операторам», но, как смеялись последние, «Котик скоро еще будет и нам приплачивать за то, что мы у него пьем и едим». Секрет был прост: Котик великолепно поставил сбор продуктов от благодарного населения и захват в пользу штаба «военной добычи».
Странно, — заметил как-то раз за обедом в кол. Гнаденсфельдт ген. Абрамов в моем присутствии, — у меня ложка с инициалами гостиницы «Дюльбер».
Это должно быть казаки взяли по ошибке, когда уезжали из Евпатории, ваше превосходительство, — смущенно ответил Котик, рассматривая ложку
Но и эта с теми же инициалами… И вот эта.
Чем дальше шло продвижение, тем обширнее становился хозяйственный инвентарь Котика. Таврия была хоть и не так велика, зато обильна.
Порой случались с Котиком неприятности. Так один раз в Б. Токмаке милиция задержала двух его казаков с несколькими коровами неизвестного происхождения и чуть-чуть было не представила их в военно-судебную комиссию.
Где же, вы думаете, теперь комкор? — спросил я Котика.
Думаю, что не ближе Полог или Черниговки. Я сейчас туда выезжаю со своим обозом.
Через полчаса несколько нагруженных подвод, для приличия прикрытых брезентами, тарахтели по улицам городишки. Из-под брезентов выпячивались края бочонков, кое-где выкукивали флегматичные головы пернатых пассажиров. Внутри одного воза хрюкала свинья. На соседнем сидела, лузгая семечки, рябая девица. И всюду на телегах краснели казачьи лампасы. Здоровые, отъевшиеся казаки, чистенько одетые, тянули монотонную донскую песню:
Ай да ты по-о-о-дуй, по-о-дуй Да ветер ни-изовый! Ай да ты раздууй, раздуй Тучу черную.Тучи к вечеру и на самом деле рассеялись.
Городишко Орехов — место недавних упорных боев курсантов с дроздами.
Как первые, краса и гордость Красной армии, так и вторые, крымская «карета скорой помощи», при подходе вечером к городу, одни с севера, другие с юга, бравировали своей отвагой и считали излишней разведку о движении и силах противника.
Одни, дети трудового народа, уверенные в своей непобедимости, грудью ломили вперед и грозили:
Смело мы в бой пойдем За Русь трудовую. И всех дроздов побьем. Сволочь такую.Другие, орудие в руках политических престидижитаторов, профессионалы гражданской войны, хорохорились не менее, распевая:
Смело мы в бой пойдем За Русь святую, Курсантов всех побьем. Сволочь такую.Слава об одних долетела до ушей других. Захотелось померяться силами. Единоборство произошло неожиданно, ночью, в самом городе, где обе силы, северная и южная, столкнулись. В результате — сотни загубленных молодых жизней, кровавая жертва для блага кого-то, кому выгодно разделение России на два стана.
На заборе городского сада, возле которого цвет двух воинств уничтожал друг друга, широковещательная афиша. Наделение крестьян землею, видите ли, происходит успешно; из Евпаторийского уезда к главнокомандующему являлась депутация и благодарила его за высокую милость, за земельный акт.