Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора
Шрифт:
Стой, куда? Кто едет? — опрашиваю подводу, облепленную казаками.
Меня узнают. Это штабные писаря.
На Сладкую Балку… Уже часть дежурства ускакала… Красная конница на площади.
Возьмите же меня, у меня нет подводы.
Куда тебе! Телега уже громыхает вдали.
Все страшнее и страшнее становилось на улице, озаренной зловещим пожаром. У кого были подводы под рукой, видимо, уже выбрались; у кого нет — попрятались. На улице ни души.
А ну пёхом на Сладкую Балку!
За селением народу больше. Группа военных в нерешительности: уходить или нет. Подле
Дальше! Дальше!
Нас обгоняет несколько тачанок и простых телег. Наконец, на одну из них мне и дьякону удается взгромоздиться, усевшись на задний край, лицом к пожарищу. Рядом со мной молодой поручик в фуражке с белым верхом. Марковец.
В ресторане шум и бой Это марковец лихой, —вспоминается по ассоциации куплет из добровольческого «Журавля». Поручик в курсе дела.
Красная конница около трех часов ночи подошла с юга к станции и атаковала ее. На вокзале была саперная полурота нашей дивизии, но мы быстро рассеялись. Красные захватили поезд вашего атамана Богаевского. Сам он успел умчаться на автомобиле, но неизвестно, спасся ли. Конница с криками ура понеслась в центр селения, шутя смяла жалкую кучку казаков и офицеров запасного полка и, добравшись до площади, стала там поить лошадей.
Откуда же они налетели?
Видно, со стороны Бердянска. Наши, как водится, проспали. Вечером на вокзале ходили слухи о том, что красные бродят по тылам. Не верили, думали, утка. Какой бы можно было дать отпор, если бы подготовиться с вечера! Какую устроить засаду! Всю конницу можно было уничтожить пулеметами, когда она подходила к мосту. В Токмаке из одной только тыловой братии нетрудно сформировать целую бригаду. Сколько здоровых, боеспособных казаков и офицеров!
Кстати, — спохватился я, — где инспектор тыла, генерал Топилин? Он ведь и начальник токмакского гарнизона. Если тоже бежал в панике, Врангель его повесит.
Генерала-то? Даже донского, и то не повесит. Таких случаев не было.
Вчера вечером Топилин присылал за мной, звал играть в преферанс, но у меня был гость генерал Попов, да, кроме того, я устал с дороги, и отказался…
Полчаса тому назад мои солдаты видели его на броневике подле комендатуры… Отдавал распоряжения…
Кому?
Поручик безнадежно махнул рукой.
Писарям… Гарнизону надо было раньше дать директиву. Топилин, говорят, еще с вечера получил из Мелитополя, из кутеповского штаба, телеграмму на шести листах о движении красных, но торопился играть в карты. Должно быть, туда-то и вас звали. Отложил разборку шифра до утра.
Милейший Владимир Иванович, — подумал я, — как это на тебя похоже!
Инспектор тыла Донского корпуса, ген. В. И. Топилин, добрейшей души человек, храбрец в бою, каких мало, георгиевский кавалер мировой войны, невзирая на все это и на свои более чем зрелые годы, был пре- легкомысленнейшим существом. Могло ли ему притти в голову, что от той шифрованной телеграммы, которую
Что это за светлые мотыльки в небе?
Это, должно быть, аэропланы. Их база в 12 верстах от Токмака, в Гальбштадте. Пронюхали, вылетели на разведку. Светятся, — это ракеты. Их спускают, чтобы одна машина не налетела на другую.
Зарево все дальше и дальше удалялось от нас. Мы начали было погружаться в полосу абсолютной темноты, но выручил рассвет. В побелевшем небе вместо светлых точек реяли черные птицы. Аэропланы сторожили, по какому пути противник двинется из Токмака.
Сторонись, чортова душа…
Ишь, тоже командир выискался! Пошел бы командовать на фронт! — ворчит наш солдат-возница, однако, придерживая лошадей к правой стороне.
Нас обгоняет сумасшедшим аллюром тачанка, на которой сидит ген. Чернов, председатель военно-судебной комиссии 3-й Донской дивизии. Он уже был предназначен к увольнению и доживал последние дни в корпусе, ожидая заместителя.
Здорово драпает генерал. Должно быть, как вскочил на тачанку, так и до сего времени опомниться не может.
При этих словах поручика мне невольно вспомнилось всегдашнее задорное поведение этого строевого генерала царской эпохи, его любовь к самовластию, к самовозвеличению. Еще не так давно он гнул в бараний рог своих подчиненных и с яростью воевал и против корпусного начальства, и против меня, органа военно-прокурорского надзора. И как был жалок теперь, подпрыгивая на сиденьи вверх, точно мячик, при каждом толчке тачанки! Беленький Георгиевский крест, орден храбрых, неистово бился об его френч и силился, видимо со стыда за генеральскую трусость, улететь с его груди.
Сладкая Балка — село в 15 верстах к северо-востоку от Б. Токмака, по дороге в Орехов, но не по той, по которой я вчера ехал. Та лежит западнее.
Рассвело.
На церковной площади копошится гигантский муравейник. Тут и грузовик с пулеметом, тут и громоздкие мажары, и изящные тачанки. Есть даже отнятые у меннонитов кареты, и всякого рода экипажи бесчисленных учреждений. На одних только люди, на других груды вещей, на третьих беспорядочно навалены ворохи канцелярских дел. Тысячи человек, в погонах и без погон, кто с винтовкой, кто без всякого оружия, сходятся в кучки, беседуют о случившемся, думают и гадают, что сейчас творится в Токмаке и что надо предпринимать дальше.
Ваше превосходительство, обращается мой поручик к ген. Чернову, — стыдно драпать… Остановите панику. Вы тут старший.
Я, взяв под козырек, поддерживаю поручика. Генерал оскаливает зубы, как разоренная собака.
Какой драп… Кто драпает? Как вы смеете… Ведь я генерал… Прошу не забываться.
Об этом мы потом поговорим, — машет рукой поручик. — А теперь нам надо сорганизоваться.
Пристыженный генерал принимает бразды правления и скоро входит в свою роль. Кричит, ругается, кипятится.