Под знаменем Врангеля: заметки бывшего военного прокурора
Шрифт:
Недолгий ноябрьский день кончается. Не кончаются только наши мучения. Бурка ген. Полякова плавает. Ноги подкашиваются, но сесть нельзя.
Без конца длится эта мучительная ночь на воде — и в воде. За деревянной стенкой слышны легкие всплески волн. Мы еще, видно, не выбрались из Керченского пролива.
Чуть брезжит рассвет.
С бортов несутся нечеловеческие вопли.
Оторвались! Ночью канат развязался…
Ай… ай… пропали… мать честная!
Положение безвыходное. Легкий утренник гоняет нас по поверхности пролива. Кто схватится на пароходе об участи
Станичники! — исступленно кричит на борту рябой, вихрастый казак. — Да ведь это Таманский берег… Тут большевики… Уж деревья на берегу видать. Ведь смерть приходит!
Сначала все замирает. Последние слова звероподобного оратора ножом режут сердце. А утренник делает свое дело. Баржа, незаметно ковыляясь, все ближе и ближе подбирается к львиной пасти.
Потом нечеловеческий вой оглашает и баржу и тот кусок молочно-туманного неба, который повис над нею. Адскую мелодию дополняет дребезжанье колокола, в который неистово дубасят на носу.
Объятые смертным ужасом, двести человек голосят себе отходную. Над нами носится дыхание смерти. Черно-угольная смерть — в грязном озере между бортами, голубая смерть — в грациозных улыбках морской пучины, красная смерть — там на берегу, где подкарауливают нас те самые, от кого мы бежали с берегов Крыма.
И вдруг — якорь спасения!
С дали, точно с неба, несется глухой голос:
Слышим, слышим… сейчас пошлем катер. Это говорят в рупор с какого-то судна.
Четыре мучительных часа проходит, пока неведомый спаситель от слов переходит к делу. Везут…
Чувствуется и в нашем угольном озере, что снаружи дует холодный ветер. Сильная качка, — значит, мы уже выбрались из пролива на простор Черного моря.
Не верится, что можем пересесть на пароход.
Из ямы виден нос громадного океанского чудовища. На холодном солнышке, на минуту вынырнувшем из-за тяжелых туч, ярко переливаются золотистые буквы. Их всего пять. «Мечта». Мечта наяву. Так оригинально зовется наша спасительница.
С парохода спускают веревочную лестницу.
Берите только то, что можно прицепить к плечам, — командуют сверху.
Люди поочередно карабкаются вверх. Доходит очередь и до меня. Лестница от качки баржи колыхается. Вещевая сумка отягощает спину. Но вот борт парохода. Чьи-то руки подхватывают за плечи. Заветный Рубикон переступлен. Под ногами палуба, по сторонам живые стены. Маркушу, моих писарей человеческие волны увлекают в одну сторону, меня в другую. В одном месте удается притиснуться к борту и бросить прощальный взгляд на баржу, на море, на родину.
Баржа уже предоставлена произволу волн. На дне ее плавают мешки и другое имущество, которое не удалось втащить на пароход. Среди угольного озера на кочке стоял баран и жалобно поглядывал наверх, словно отыскивая того, кто похитил его из стада и обрек на неизбежную гибель от голода и жажды в злополучной барже. Целые сутки мы плыли с ним вместе, но только теперь я увидел впервые этого крымского пленника,
По инерции, следуя за другими, я спускаюсь на самое дно кормового трюма. Здесь сплошная клоака. Люди буквально ходят по людям, навалены в кучи, как товар, копошатся, как черви на трупе. Неслыханный смрад. Картинка, достойная Дантова ада.
Вы мне на ногу наступили.
Только-то? Я думал — на голову.
Эй, эвакуируйся отсюда! Тут моя позиция!
Твоей нет. Тут все — твое, мое, богово.
Ай, ай! Да не бросайтесь сверху, черти полосатые! Ваша корзинка упала и мне нос в кровь разбила.
Экий неженка! Тоже — барон выискался! Нечего задаваться.
Вы нам барышню сверху бросьте. Ее примем, не заругаемся.
Берите, пожалуйста, это барахло! Тут у Наташки нет заведующего, в Крыму остался.
Трудно примкнуться куда-нибудь. Даже постоять не позволяют, отовсюду гонят. Занято.
В одной сторонке на мешках с мукою засела дружная компания человек в 30. Узнаю донцов.
Какая часть?
Корпусной продовольственный магазин.
Благодетели! Я такой-то. Можно прижаться?
Жмитесь. Вы какой станицы?
Этот вопрос — неизбежный у донцов, когда они знакомятся.
Вы где грузились? — продолжаю интервью.
В Керчи.
Какие здесь погружены части? Наши?
Наших мало, разве отсталые или отбившиеся. Главным же образом — керченские учреждения: местное интендантство, пограничная стража, комендатура и всякий тыловой сброд.
А куда везут? У вас на пароходе есть радио. Нет ли известий? Мы сутки просидели в барже, ничего не знаем.
Пока никуда не везут. Вся армия погрузилась на суда, но стоит у берегов Крыма. Наша «Мечта» подле Феодосии. Врангель издал приказ, в котором сообщает, что ни одна страна не соглашается принять нас. Но он ведет переговоры.
Вот она — голая правда. Ничем не прикрашенная.
Мы никому не нужны. Ни русскому народу, — в этом убедились мы сами в Северной Таврии, ни Европе, — об этом поведал теперь сам вождь. Первому мы приносили только вред, второй были бесполезны, как актеры, сыгравшие свою роль.
Скорбен же будет наш изгнаннический путь!
XXII. НА МОРЕ И НА СУШЕ
Эвакуация армии Врангеля из Крыма, вопреки ожиданиям, прошла в более благоприятных условиях, нежели армии Деникина из Новороссийска.
Пароходы были заранее приготовлены в разных портах, каждый корпус заранее знал место своей погрузки. Красные не нажимали. Трудно сказать, опасались ли они какой-нибудь ловушки в Крыму, переутомились или же просто не могли догнать белых — так поспешно последние улепетывали в порты. Бездействие противника породило даже легенду о том, что беспрепятственную эвакуацию «русской» армии вытребовала от Советской власти «благородная» Франция.
Однако повсеместно, за исключением Евпатории, в которой не грузились войсковые части, эвакуация сопровождалась спешкой и беспорядками. Своевольные строевые начальники всюду нарушали планомерность погрузки и вносили дезорганизацию.