Под звездами
Шрифт:
Заскрипела замерзшая дверь, и вошел Скиба. За ним со свистом ворвался из темноты ледяной ветер, донес пулеметный треск, швырнул охапку снега и закружил ее у порога. Когда Скиба прикрыл дверь, вихрь, лишенный силы, сразу осел на пол и рассыпался пушистыми блестящими снежинками.
Скиба облеплен снегом, брови, ресницы и усы покрыты мохнатым белым инеем. Не раздеваясь, он молча сел около открытой печки, положив автомат на колени, и стал зябко потирать перед огнем покрасневшие руки.
— Ничего не слышно о завтрашнем дне? — спросил он после долгого молчания. — Стоять будем или наступать?
—
— Вот я то же самое говорю людям: надо укрепляться, строить прочную оборону! — вдруг горячо и сердито заговорил Скиба, словно он только и ждал этих слов Шпагина. — А они не верят, все спрашивают: да почему остановились тут, да разве закончилось наступление — будто мне легче, чем другим! — Скиба говорил быстро, торопясь высказать волнующие его мысли: — До чего же осточертела всем оборона! Люди еще горят наступательным духом, а тут такое... Это все равно что в темноте со всего разбегу на стену наткнуться. Пришлось собрать коммунистов, поговорить, чтобы разъяснили людям обстановку!.. Неужто и правда, застрянем тут? Тяжело нам придется: людей мало, высота голая, как ладонь...
Шпагин сидел, опустив голову на руки, и будто не слышал, что говорил Скиба.
— Ты что, Николай? — обеспокоенно спросил Скиба.
— Я? А что? Ничего...
«И как это я сразу не заметил, что с ним что-то неладно... Да еще сам расхныкался!»—недовольно подумал Скиба и подвинулся на скамейке:
— Садись сюда, давай покурим. Говори, что случилось.
Шпагин сел рядом со Скибой и положил ему руку на плечо.
— Дни тяжелые, сколько людей потеряли — Петя погиб! — и все напрасно: наступление остановилось. И вдобавок у Болдырева немцы кухню отбили... Такая злости от всего этого разбирает!..
Когда Шпагин умолк, Скиба заговорил о том, что в сущности относилось в такой же мере к Шпагину, как и к нему самому:
— Нет, Коля, в мире ничто не проходит напрасно — даже неудачи. Только не надо падать духом от неудач. Настоящий подвиг в том и состоит, чтобы изо дня в день многие годы переносить лишения и трудности: голод и холод, работать до изнеможения у станка, рыть окопы, ходить в атаку, ежеминутно рискуя жизнью, переживать гибель друзей — и не отчаяться, не потерять перспективу...
— Иван Трофимович, бывают такие минуты, когда вдруг беспричинная тоска на тебя нападет. И сам не знаешь отчего, а так тяжело, нехорошо на душе станет. Ты прав: надо взять себя в руки... Тебе труднее, а вот ты не жалуешься.
— Кому сейчас не тяжело? Мое горе — капля в океане народного горя!
«Милый Иван Трофимович! — растроганно думал Шпагин. — Хороший, добрый и бесконечно терпеливый! От скольких искушений ты спас меня, от скольких неверных шагов удержал!»
Много трудных военных месяцев прожили они бок о бок друг с другом, ели из одного котелка, не раз ходили вместе в атаку, и между ними установилась та дружба, которая проходит через всю жизнь как самое светлое, благородное чувство. Скиба помог Шпагину понять самого себя, осмыслить свои стремления, взвесить свои силы, научил его оценивать свои поступки. Если Шпагин ошибался, он мягко и терпеливо поправлял его,
Словно заключая длинную цепь мыслей, Скиба сказал:
— А все же мы долго не простоим здесь! Вот увидишь!
— Это ясно, — отозвался Шпагин. — Иван Трофимович, Балуева и Ксенофонтова я послал в первый взвод! Что ты скажешь?
— Правильно сделал! Нечего им здесь болтаться, пусть повоюют!
— А Гриднева я думаю пока к Ромадину на помощь послать — на Пылаева можно теперь вполне положиться!
— Конечно! Как он сегодня с флагом, а? Герой!
— А Хлудов как держался сегодня?
Дрался неплохо, но с каким-то отчаянным возбуждением.
— Совесть его мучает, это ясно. Может, переломит себя, поддержать его надо, поговорить с ним...
— Пытался — не получается! Сжался весь, «да», «нет», «слушаюсь» — вот и весь разговор! Не люблю я таких... Есть в нем какая-то червоточина, грызет его что- то, а он молчит! По-моему, если болит что — скажи начистоту, ведь и тебе легче станет!
Очень ты прям, Иван Трофимович, а ведь люди разные бывают... — задумчиво проговорил Шпагин.
Увидев у Шпагина письмо, Скиба спросил:
— Ты, кажется, письмо получил? От Нины?
— Да... но сегодня уж день такой — и письмо невеселое... Понимаешь, как они там работают для нас? Вот кто — герои!
— Да, великий подвиг совершают наши женщины...
— Трудно живут: с питанием плохо, нам ведь все посылают. Но не унывают — работают здорово! А вообще жизнь идет по-прежнему: танцуют, влюбляются, женятся — и даже дети родятся! Вот Нина пишет — у ее подруги родилась девочка...
Тут Скиба сердито засопел трубкой.
— Не понимаю я этого. Как можно танцевать, думать о любви, жениться... когда здесь люди умирают!
Отличительной чертой характера Скибы была необыкновенная серьезность: не то, чтобы он не понимал шуток — он любил пошутить и умел от души смеяться, — но он был беспощадно строг и требователен к себе, к выполнению своих обязанностей; это придавало ему некоторую суховатость. Скиба представлял себе тыл как сплошной трудовой лагерь, где все только и делают, что беспрерывно работают, забыв обо всем другом. Если бы Скиба сейчас был в тылу, он именно так и поступал бы. Делать что-либо, не связанное с войной или не нужное фронту, казалось ему легкомыслием, если не преступлением.
Шпагин стал горячо возражать Скибе:
— Ты неправ, Иван Трофимович: жизнь нельзя остановить. Нельзя требовать от людей аскетизма — да и не нужен он! Ну, что пользы нам будет, если в тылу все будут ходить с кислыми физиономиями?
— Не согласен с тобой, Коля, решительно не согласен! — упорствовал Скиба. — Поступать так — значит не ощущать войну как личное дело, как всенародное бедствие!
— Ты сектант, Иван Трофимович! Войне надо помогать делом, а не печальными вздохами!
Скиба, как всегда, первым прекращает спор. Шпагин тоже умолкает и неподвижно глядит перед собой. Так проходит несколько минут. Не меняя позы, не поворачивая головы, Шпагин произносит со вздохом, словно говорит сам с собою: