Подари себе день каникул. Рассказы
Шрифт:
Он сам удивлялся, как естественно выпаливал все это вранье; жалкое вранье, за которое тем не менее не приходилось краснеть, — вранье нейтральное.
— Мне очень жаль… что можно еще сказать, — произнесла Вероника, и голос у нее стал плаксивый — то ли от жалости, то ли спросонья. — Что я могу еще сказать, ты сам знаешь, в жизни всякое бывает…
И возможно, добавила еще что-то, только он не расслышал.
— Я тоже звонила, раньше, когда вернулась из города, — прибавила она уже более холодно, как бы завершая разговор.
— Извини, что я поднял тебя, — торопливо проговорил он, пытаясь удержать ее у телефона.
И поскольку она ничего не ответила (может, не слышала, не
— Прости, больше никогда не буду звонить тебе так поздно. Тогда ты завтра сама мне позвони…
Он в ярости кружил по комнате, проклиная себя вполголоса, дергая воротник рубахи, словно она душила его.
Так глупо испортить себе весь вечер и кончить таким разговором! Он поднял бутылку, стоявшую около кресла, и вылил в рот остатки коньяка. Значит, вот оно, его суровое объяснение с Вероникой, это все, на что он способен… Уж лучше — конечно, гораздо лучше — было спуститься к Джине, так и надо было поступить, Вероника заслужила это своим поведением на вечеринке. Можно спуститься к Джине и сейчас — почему бы нет? Впрочем, фильм, должно быть, уже давным-давно кончился. Во всяком случае, если не сегодня, то завтра, есть еще завтрашний день…
И она недурна, вовсе недурна, правда, ей не следовало стягивать свою талию лаковым поясом; бедняжка, по правде сказать, одеваться она не слишком-то умеет, но эту науку можно постичь, тому есть множество примеров, а девушка она славная. И такая сногсшибательная грудь, ведь малютка, тоненькая, обычно такие бывают плоскими, как доска, а у нее грудь величавой матроны — высокой, дородной, крепкотелой…
Все еще пытаясь думать о другом, насильно заставляя себя думать о другом, просто чтобы успокоиться, он разделся — резкими, нетерпеливыми движениями, забрался в постель и погасил свет.
Комната продолжала звенеть тонким, протяжным звоном.
Потом раздражение улеглось, потонуло в хаосе деформированных образов — удлиненные, расплывшиеся, они причудливо переплетались. Засыпаю, подумал он радостно, засыпаю, и тут же заснул.
Когда спишь, все еще ничего, подбадривал он себя, — раз спишь, значит, ничего серьезного не случилось и не о чем тревожиться, говорил он себе; и поэтому, когда был огорчен или просто не в духе, как сегодня, ложился спать рано, в шесть-семь часов, и не вставал до утра. А утром просыпался нормальным человеком. Но сегодня он уже второй раз проснулся, сколько же прошло времени? Ему не хотелось зажигать ночник и смотреть на часы — как бы совсем не проснуться; за окном по-прежнему ночь, сверкающая, плотная. Что его разбудило — шум с улицы? Но было тихо, только все тот же назойливый тонкий звон.
Он проснулся, словно от толчка, словно его ждало что-то неотложное; когда бывало какое-нибудь дело, ему случалось иногда просыпаться в точно назначенное время, но сейчас дела никакого не было. Главное, не думать о Веронике и о том, что Ромашкану рассказал ему о вечеринке.
Он беспокойно вертелся с боку на бок — отлежал руку, и потом эти красные пятна — почему вдруг о них вспомнилось? — которые появлялись у нее порой на скулах, на шее несколько лет назад.
— Что-то аллергическое, — растерянно сказала она, когда это случилось впервые. — На нервной почве, — пробормотала она, заметив его вопросительный взгляд.
И попыталась прикрыть шею и плечи руками.
И вдруг, пока он вертелся в постели, отыскивая удобное положение, он увидел ее так, будто видел впервые, потому что давно уже перестал смотреть на нее со стороны: увидел ее светлокарие глаза — в них, если смотреть с очень близкого расстояния, сочетались разные оттенки и видны были зеленоватые крапинки, — чуть заметный пушок у корней светлых, почти белых
В тот день он только снял с нее блузку — то ли дальше заходить не хотелось, то ли решил сдержать слово (он обещал: ничего не будет), и они разговаривали несколько часов подряд. Как много можно говорить во время первых встреч, когда все ново…
Его поведение в тот день просто потрясло ее (она сама призналась в этом месяца два спустя, и ему и теперь было лестно вспоминать об этом); она влюбилась в него, убедившись, что он совсем не похож на других мужчин. Хотя ей было тогда всего двадцать лет, она уже представляла себе, чего можно от них ждать, — дойдя до этой фразы, Вероника всякий раз начинала рассказывать (не без умолчаний) о своем первом друге, о своем первом разочаровании в жизни.
Для него же все было проще тогда, в первую их встречу: он просто не знал, что ему следовало делать, как не знал и месяц назад, когда она впервые вошла к ним в кабинет с толстой тетрадью в пластиковой обложке и попросила у него дополнительных разъяснений, которые ей мог дать любой. Он с первого мгновения понял, что ее просьба — только предлог, и не слишком ловкий, он тут же понял, что перед ним обыкновенная девчонка, и даже не в его вкусе. Ему больше нравились проворные, немного нахальные, спортивные, способные выдержать дальние дороги с тяжелым рюкзаком за плечами — с какими ездишь загорать во время отпуска: этакий тип «своего парня», как когда-то его бывшая жена; такие девушки как бы дополняли его, внушали ему уверенность в себе, то самоуважение, которое он чуял в других и которому завидовал.
Именно потому, что он не был слишком очарован Вероникой, он проводил с ней время в долгих, неспешных беседах; подробно объяснял все, что ей было нужно, и предлагал дальнейшую помощь.
А она приходила еще не раз, всегда примерно в одно и то же время — когда он был в кабинете один; было жарко, очень жарко — конец июля, они работали с открытыми окнами и для сквозняка не закрывали дверь в коридор, возможно, Вероника караулила в комнате напротив тот момент, когда его коллеги гурьбой отправлялись обедать. И тут она приходила — с толстой тетрадкой в пластиковой обложке. Впрочем, ей не нужно было караулить, его коллеги вставали из-за стола в половине первого, а покидали кабинет без двадцати пяти час, потому что хотели попасть первыми в столовую — не ждать и столы чистые. Но ведь все эти детали мог знать человек, порядком освоившийся в учреждении, а Вероника проработала у них всего год, пока не поступила в университет.
Как же дошло у меня с ней до такого? — промелькнуло в его сознании еще тогда, во время их первого свидания, когда они разговаривали на его диван-кровати. Как, черт возьми, дошло до того, что мне приходит в голову звонить ей среди ночи, когда меня мучают кошмары, или вечером, чтобы узнать, где она и что делает? — спрашивает он себя, сердито зарываясь головой в подушку.
Опять это назойливое тонкое жужжание.
Когда его перестало смешить, как она краснела, дулась на всякое вольное выражение? Его жена с пятнадцати лет, с тех пор как он ее знал, рассказывала все новые анекдоты и, надо сказать, умела это делать: она меняла голос — то пищала, то басила, помогала себе жестами, ей ничего не стоило ввернуть крепкое словцо. Куда бы они ни приходили вместе, она всегда была запевалой, стоило кому-нибудь произнести: