Подари себе рай
Шрифт:
Хрущев. Конечно, вопреки. Партия и народ — вот главное.
Тольятти. Трагедия и триумф бездумно преданы злобной анафеме. И ненависть открытых врагов смешалась с ненавистью тайных недругов.
Июнь 1957 года
Маленков и Молотов ставят на Президиуме ЦК вопрос о смещении Хрущева. «За» голосует большинство — и примкнувший к ним Шепилов. «Против» — Микоян, Суслов, Кириленко. Никите предлагают стать министром сельского хозяйства. Он отказывается подчиниться: «Меня избирал Пленум, а не Президиум». Созывается Пленум — стараниями Серова, Фурцевой и Жукова.
Каганович(по телефону). Что же теперь с нами будет, Никита?
Хрущев. Надо бы вас всех, засранцев, к стенке. Но я добрый, ты же знаешь это лучше других.
Каганович. Знаю, конечно знаю! (Про себя: «Знаю, как ты тысячами расстрельные списки подмахивал и в Москве, и в Киеве».) Значит, котомку с вещичками не собирать?
Хрущев. Хрен с вами, живите. Да больше не балуйте. Не то…
Поздно вечером, получив поздравления со свершением героического подвига — объявления окончательного приговора усатому тирану — от ближайших соратников: Суслова, Поспелова, Брежнева, Козлова, Жукова, Фурцевой, Мухитдинова, Кириленко, — Никита вышел из Большого Кремлевского дворца на воздух. Охрана услужливо распахнула дверцу ожидавшего лимузина, но он прошел мимо и направился к соборам. Он шел молча, быстро, один, повинуясь внутреннему зову, и недоумевавшие телохранители едва поспевали. У главного входа в Архангельский собор он остановился, коротко приказал открыть двери и оставить его одного.
Хрущев стоял в усыпальнице русских царей посреди мрачно проступавших надгробий. Промозглую темноту нарушал слабый свет далеких фонарей, едва проникавший в храм через узкие верхние окна. «Зачем я здесь? — удивленно думал он, боясь шелохнуться, произвести невольный шорох. Нарушение мрачной, торжественной тишины, казалось, будет неизбежно наказуемым кощунством.
— Знаю! Каждый правитель Руси должен предстать здесь пред тенями ушедших. Власик рассказывал, что и Сам бывал здесь… Какая, впрочем, ерунда, все эти поповские байки о загробном мире. Есть прах, и тлен, и небытие… Но если бы была у меня возможность задать им хоть один вопрос, я непременно спросил бы: «Что сделали они и не сделал я, чтобы остаться навсегда в памяти народной? Только что не родился царевичем? Велика доблесть! Зато я идола низверг…»
— Идола, которому всю его жизнь поклонялся?!
Никита вздрогнул, обернулся на грозный голос. Пред ним стоял Иоанн Грозный.
— Почто ты здесь, плешивый оборотень? — откинув капюшон монашьей рясы, сдвинул он брови. — Почто наш сон тревожишь?
— Оборотень? — переспросил Никита.
— Кто ж еще! — брезгливо усмехнулся царь. — Всю жизнь Ему жопу лизал, а намедни принародно дегтем измарал. Страшней нет, когда кто милым дружком прикинется, в душу влезет да сердце секирой вдруг и полоснет. Сам познаешь сие. У меня был такой, небось слыхал про Курбского? И у жинки моей под подолом шарил, и прямую измену свершил государеву. Однако отвагу и подлость имел при жизни моей сии козни вершить. А ты — аки тать в ночи могильной, тать трусливый и шкодливый — всю жизнь твою…
Внезапно Грозный исчез, лишь серебряный посох его остался, холодно мерцая на полу. Изо всех углов теперь на Никиту надвигались попарно
— Убивец трупов!
— Царь-ирод!
— Не ребеночка даже, мертвеца беззащитного умертвил вдругорядь!
— На возродившего церковь руку, окаянный, поднять посмел!
— У-у-убью-ю-ю! — закричал вдруг Никита, и от этого крика у него самого застыла кровь в жилах. Он подхватил с пола царский посох и угрожающе потряс им над головой. — И вас, и вашу веру, и вашего Бога! Сам Россию построю, мою, мужицкую, великую — без вас, спиногрызов, захребетников!
— Где тебе! — воскликнул высокий, худой, в епископской рясе, с панагией на груди. — Ты слаб умишком, грамотешкой, талантом, данным Богом!
— Бога нет! Я докажу! Я… я сам богом буду! — неожиданно вырвалось у него.
И эхом отдалось под куполом злобно, густо, страшно: «Сам… богом… буду-у-у!»
Он испугался этого громогласного святотатства и упал на колени. И все существо его охватили холод и ужас.
Так лежал он на каменном полу… Наконец обеспокоенная охрана вошла в храм. Перепуганные люди подняли его и повели под руки к машине: «Срочно врачей!»
— Не надо врачей, — тихо сказал Хрущев. — Везите домой.
Уже в теплом автомобиле, зябко кутаясь — ему было безумно холодно, — он вспомнил последние слова высокого монаха: «Возможность править Он дает по очереди Добрым, Светлым — и Злым, Темным. Случается так, что, получив власть, кто-то стремится удержать ее неправомерно долго. Тогда и случается всеобщая беда — не важно, кто у кормила: Добрый или Злой».
Октябрь 1957 года
Пленум ЦК, как сказал Никита, «разделал под орех» министра обороны Жукова. Накануне «красного Наполеона» посылают с визитом в Югославию и Албанию, а по возвращении прямо с аэродрома везут на правеж.
Хрущев. Ты, Иван, встретишь его и сразу в Кремль на Пленум.
Серов. Я один?
Хрущев: — А что? Ты министр госбезопасности, тебе и карты в руки.
Серов. Как-то неудобно. Маршал, национальный герой…
Хрущев. Ну да, мы ему еще красный ковер расстелем! Он в стране хочет военную диктатуру установить. Генералов — на ключевые посты, а нас, штафирок, в расход пустит. А что герой — дутый он герой! И полководец липовый — во всех наших бедах в начале войны он виноват! И план Сталинградской битвы не он да его дружок Василевский, а мы вдвоем с Еременкой разработали. Бонапартистской бациллой, манией величия болен этот Жуков, вот что! Шельма он и опасный авантюрист! Так что давай — одна нога здесь, другая там. И смотри — не дай ему заехать домой или в министерство ни на минуту. Войска подымет, в крови захлебнемся. Головой отвечаешь!
Серов. Есть, товарищ главнокомандующий!…
Теперь сцены сменяли одна другую с калейдоскопической быстротой.
Никита полубегом обозревает выставку авангардистов в Манеже:
— Мазня! Дерьмо! Дрянь! А это еще что за жопа?
И кто-то из свиты:
— Это зеркало, Никита Сергеевич!
У скульптуры, схватив за грудки Эрнста Неизвестного:
— Ты, сукин сын, где медь берешь для своих поделок?
— Ворую!
— Шелепин, выпиши ему авиабилет в Америку в один конец — и точка!