Подари себе рай
Шрифт:
— Замечательно! — в свою очередь улыбнулся Ходжаев. — Ваши слова лишний раз подтверждают истинность моих слов. Департамент по связям с Кавказом — это крыша, не мною придуманная. На деле то, чем мне доверено руководить, — разведка и контрразведка партии. Подчиняемся мы лично товарищу Сталину, и о нашем существовании не знают даже члены Политбюро. Последнее в этой связи: все документы (а их мы стараемся иметь как можно меньше) запрограммированы на самоуничтожение.
— Меня кто-то рекомендовал? — нарушил долгую паузу Сергей.
— Лучшая рекомендация — ваша работа, — уклончиво ответил Ходжаев. Добавил буднично: — А утвердил вашу кандидатуру Иосиф Виссарионович. Он же определил и арену, географическую и политическую, вашей будущей деятельности.
— И это? — Сергей напряженно
— И это Соединенные Штаты Америки, кабинет президента Рузвельта. Крыша — корреспондент «Известий»…
Началась редакционная стажировка Сергея. В свое время, будучи секретарем парткома киевского «Арсенала», он с особым пристрастием следил за выпуском заводской многотиражки, принимал участие в планировании номеров, подолгу беседовал с рабкорами, сам редактировал наиболее важные материалы. Все это делал с удовольствием, в охотку.
«Все, как было у нас, — думал он теперь, вживаясь в «известинскую» атмосферу. — Масштаб — да, там лилипут, здесь Гулливер. И по уровню мастерства примерно то же соотношение. Учись, мой сын…» Планерки, летучки, разбор вышедших номеров, тематические обзоры писем, отслеживание американской прессы, дежурство по отделу и по номеру, ежедневные многочасовые занятия по английскому — Сергей оглянуться не успел, как пролетели три месяца. Наступили предотъездные дни. И в последний предвыходной он отправился к Никите, как обычно, к девяти вечера, как обычно, без звонка. В приемной никого не было — ни секретарей, ни помощников, ни посетителей. Дверь кабинета была распахнута настежь. После памятной беседы с Генсеком Хрущев установил два дня — среду и субботу, — когда на прием к нему мог прийти без всякой записи любой член столичной парторганизации. В кабинете было человек пятнадцать. Курили, ожесточенно спорили, пили минералку. Никиту возле его стола окружили три женщины, все в косыночках, строгих рабочих платьях, грубых башмаках. Они что-то резко выговаривали ему, перебивая друг друга, а он стоял, потупив очи долу, нахохлившийся, покрасневший. Даже на другом конце большой комнаты было слышно: «Безалаберный комендант общежития… С кем детей оставлять — ясли переполнены… Одним путевки в Артек, а другие во дворах да на мостовых ошиваются, с хулиганьем и бандитами якшаются…» Никита заметил Сергея, когда тот уже подошел к столу.
— Вот, «Трехгорка» атакует, — вяло улыбнулся он.
Одна из женщин, метнув недовольный взгляд на Сергея, сурово заметила:
— Ты, товарищ Хрущев, начнешь нам заливать, что у государства на всех не хватает средств и прочее такое. А мы вот что тебе скажем: «У государства не должно быть любимчиков и пасынков».
Ее поддержала самая молодая:
— «Серпу и молоту» дали, для «Динамы» нашли. Чем наши дети хужей?
Третья, зловеще усмехнувшись, пообещала:
— Вот придем сюды завтрева со всей оравой наших пацанят — нянчи их сам. А мы к станкам своим убегем!
Сергей отошел к окну, сел в кресло, закурил. Минут через сорок кабинет опустел. Никита устало сидел за столом, опустив голову на тыльную сторону сложенных на столе ладоней.
— И дернул же меня черт ввести эти два дня! — раздраженно воскликнул он. И тем же тоном, даже с оттенком неприязни, спросил: — Что у тебя?
— Что у меня?! — повторил вопрос удивленный, вернее, уязвленный Сергей. — У меня, собственно, ничего. Зашел тебя проведать.
— А-а-а. — Никита махнул рукой. — Верчусь як той лящ на сковороде.
И он углубился в лежавшие перед ним бумаги.
— Ни хрена себе! — и подумал, и произнес довольно громко Сергей и вышел из кабинета.
***
За день до отъезда, после обсуждения на планерке вышедшего номера, на котором была отмечена как отличная аналитическая статья Сергея о перспективах советско-американских отношений, он пешком дошел до Красной площади. Долго стоял перед Мавзолеем. У Лобного места бойкий гид втолковывал по-английски небольшой группе седовласых дам и господ прописные истины о кровавых русских бунтах, о жестокостях царских опричников, о том, что казнь четвертованием есть…
На Васильевском спуске
Повернув перед мостом направо, Сергей прошел мимо Боровицких ворот и спустился в Александровский сад.
Оставалось минут пятнадцать до встречи с его бывшим начальником отдела Афанасием Петровичем, и Сергей сел на свободную скамейку, раскрыл свежую «Правду». «Люди добрые, ну что за планету угораздило меня выбрать для моей очередной, уж и сам не знаю какой по счету жизни! На всех континентах, островах и полуостровах сплошные драки, разбой и убийства; мятежи, заговоры и покушения; безработные голодают, бездомные мерзнут, больные мрут как мухи. У одних (их единицы) — все, у других (их миллионы) — шиш с маслом. Мы с нашим великим экспериментом — бельмо на глазу всего шарика. Подобрать бы себе планетку поуютнее. Не в этой, в следующей жизни хоть подфартило бы». Засунув газету в карман, он приготовился было закурить, когда услышал за спиной знакомый голос: «Данное обещание нарушаете, молодой человек? Нехорошо. Кто-то еще год назад заверял, что бросит это окаянное зелье». Сергей оглянулся, перед ним стоял подошедший по параллельной дорожке старый начальник. Обнялись. Афанасий Петрович отстранился, разглядывая своего бывшего подчиненного.
— Дай-ка посмотреть на тебя, хлопче. Ничего, ничего! Был мужчинка, стал мужик. И в плечах прибавил, и ума поднабрался. Я когда прочитал интервью твоей американки с товарищем Сталиным, сразу понял, чья голова тут поработала.
— Почему моей американки? — Сергей сдержанно улыбнулся. — И заслуга там моя мизерная.
— Скромность — это хорошо, она по-прежнему при тебе. Нередко случается, что с течением времени люди ее теряют. Как теряют зубы и волосы — замечают, а вот скромность… Ладно, ты скажи, обедал уже? Нет? Пойдем к Никитским в мою шашлычную, там и погуторим.
Старший официант, пожилой, поджарый, с сократовым лбом, встретил их любезно, однако без обычной профессиональной угодливости.
— Трифоныч знает себе цену, — заметил Сергей, когда старший скомандовал двум юнцам обслужить гостей по первому разряду.
— И себе, и другим, — согласился Афанасий Петрович. — Мы с ним из соседних сел под Козловом, от моего Степанщина до его Пряхина верст десять всего и будет. Он, как и я, в Москву пришел в девятьсот первом, вместе в Маньчжурии японских оплеух хлебнули, вместе в пятом в партию вступили, на баррикадах на Пресне бок о бок стояли. После семнадцатого пошел в общепит. Раньше работал в Батуми: вот и выбрал себе «восточный объект». Здесь он и директор, и мэтр, и контрольный шеф-повар. Почему командует, так сказать, не армией, а взводом? Не хочет. Совсем недавно к нему Микоян заезжал. Все осмотрел, продегустировал, звал Трифоныча к себе, большую должность предлагал. Тот сказал — подумает. Но не пойдет, я знаю: не чиновничья душа.