Подари себе рай
Шрифт:
— Если вы читали Чарлза Диккенса, — с легкой ироничной улыбкой произнес он, — то все именно так и есть.
Дамы было запротестовали, тогда Франсуа с улыбкой добавил:
— Почти. И что очень важно, — он посерьезнел, сделал заметный упор на слове «очень», — Канада — страна двуязычная.
Тут он наклонился ко мне и сказал тихо, но так, чтобы дамы его слышали: «Когда-нибудь из одной Канады станет две». И дамы вновь хотели ему возразить, и он продолжил:
— Если на то будет воля Божья, короля и народа. Да, мы внимательно изучаем опыт нашего южного соседа в области просвещения. Кое-что мы берем и переносим в свою практику.
— Например, из области дефектологии, — вставила пышногрудая блондинка с полным ртом золотых зубов.
— И не только это. В США весьма успешно поставлена работа в области технического образования, — заметила субтильная шатенка.
Ужин заканчивался, и педагоги стали прощаться.
— Если хотите, мы пришлем вам кое-какую научную литературу, — предложил Франсуа.
— Да, — с готовностью подтвердила блондинка. — Например, о Мэри Кэри, черной учительнице, которая прославилась тем, что укрывала в Канаде беглых рабов с Юга.
— Я читал ее записки.
— Невероятно! Где вы их нашли?
— В библиотеке конгресса.
—
Когда я вернулся в свое бунгало, Серега встретил меня тремя бутылками шампанского.
— Французское! — закричал он, как только я появился на пороге. — Лучшее!
— С какой стати перед сном мы будем глотать… этот брют? — неуверенно запротестовал я, разглядывая этикетку.
— Ванюха, дружище, — зашептал он, обняв меня за шею. — Сегодня у меня такой удачный день! Ты знаешь, я готов забраться на Козий остров и перекричать обе половины этого чудесного, бесподобного водопада. И знаешь, что я буду кричать? Я буду кричать, подражая нашему великому Пушкину:
— Ай да Серега! Ай да сукин сын!
Октябрь
Мне сегодня приснился снег. Много-много снега. Будто я шел по улице Горького, и вдоль тротуаров лежали сугробы белого пушистого снега. Я взял его в обе ладони и стал нюхать. Ты знаешь, чем пахнет наш снег? Хлебом, и полевыми цветами, и молодыми листочками березы, и весенней пашней, и парным молоком. Родиной наш снег пахнет, Машуня! Сегодня я вдруг ощутил такую острую ностальгию, такую тоску по дому, что вдруг почувствовал слабость, тело покрылось испариной, и если бы не сел в кресло, то, наверное, упал бы. Было это утром. Отдышавшись, подошел к окну и не увидел скопища серых громадин, а увидел Киев златоглавый, легкий, воздушный, словно парящий над землею. Не увидел черную полосу Гудзона, нет — передо мной катил свои серебряные воды Днепр-батюшка. И здешний завтрак показался мне пресным, и улицы-колодцы — чужими, и люди в них — враждебными. И даже мой красавец-«бьюик», мой несравненный «Обворожительный», не развеял моего уныния. Конечно, работа — лучшее лекарство от любой хандры. Но, очутившись вечером дома, я вновь испытал приступ меланхолии. Где-то далеко-далеко, в обожаемой мною Москве находятся два моих самых любимых на свете существа. А я? В прямом и переносном смысле — на другом свете. И пусть он зовется Новым, мне от этого ни капельки не легче. В какое-то мгновение я вдруг понял всю боль, и горечь, и тупиковую безысходность русской эмиграции. Воистину самым великим наказанием для истинно русского человека является его вольный или невольный отрыв от родной земли. И никакие златые горы не излечат от этого недуга, его не залить вином, не сжечь даже в пламени любовных страстей. Он сильнее человека, если это, конечно, Человек. Ибо есть и другие, для которых Родина там, где достаток и пуховая перина, а совесть и дедовские могилы не в счет… Был здесь ужас национальной трагедии — великая депрессия, как называют кризис американцы. Стараниями Рузвельта и его «мозгового треста» в дома средних американцев вновь хлынул мед благополучия. А по мне — дома и солома едома… И тут я подумал: зачем я здесь? Но потом вспомнил беседы с Надеждой Константиновной. В Америке много дурного, скверного, неприемлемого для нас. Но много и разумного, доброго, интересного. И в моей области — образовании. В школах — и средней, и высшей — обучение белых и негров раздельное. Я был в таких школах — и муниципальных, и частных, — где практикуется физическое наказание детей. Помнишь «Очерки бурсы» Помяловского? Очень похоже. Но вот слова, под которыми я готов подписаться сам: «Центр всего процесса обучения — ребенок, его инициатива, а не палочный порядок и муштра». Педагог, сказавший их еще в прошлом веке, — Фрэнсис Паркер. Этим же педагогом введена практика — впервые в Америке, — когда в классе не стало жесткой дисциплины, а была инициирована обстановка полной свободы и неформальности. Несомненно, общая парадигма всей системы просвещения США прогрессивна. Я уверен — с проклятием сегрегации рано или поздно (лучше, конечно, раньше) здесь будет покончено. Против нее борются и белые, и черные просветители. Я ознакомился с трудами и Марты Берри, и Пруденс Крэндалл, и Букера Вашингтона, и Мэри Кэри. Букер Вашингтон был советником по расовым вопросам двух президентов — Теодора Рузвельта и Вильяма Тафта. Месяц назад Сергей помог мне — через Элис — встретиться с удивительной женщиной, черной просветительницей Мэри Бетун. Умная энциклопедистка. Она работает специальным советником президента Рузвельта по делам нацменьшинств: признанный авторитет в области образования. Год или два назад получила медаль Спингарн (присуждается выдающимся неграм).
Просвещенческая мысль, теория развивается активно, изобретательно, всесторонне, преимущественно в университетах и колледжах. Субсидируют эти работы различные фонды, корпорации, фирмы. Блестяще поставлена статистика, и умышленное завышение или занижение данных уголовно наказуемо. Ты спрашивала, кто регулирует издание учебников. Это, как говорят американцы, тысячедолларовый вопрос. Отвечаю — в какой-то степени государство, через различные органы образования. Но лишь в какой-то. Университеты и колледжи, как правило, издают для своих студентов учебники сами. Школы пользуются учебниками, которые выпускают специализированные издательства. Американского Учпедгиза не существует. Во многих школах, где я бывал на занятиях, в одном классе учащиеся пользуются разными учебниками. Планку знаний устанавливает преподаватель. Отсюда разрыв в уровне подготовки выпускников школ в разных штатах бывает разительным. То же, но в меньшей степени, относится к выпускникам вузов. Уровень знаний выпускников — престиж университета, и ему соответствует стоимость обучения.
Хочешь забавно-полезную информацию? Бывший 28-й президент США Вудро Вильсон считается видным деятелем народного просвещения США. Он был с 1902 по 1910 год президентом Принстонского университета. Свое вступление в эту должность он ознаменовал весьма громким обещанием. «Я превращу Принстон, — заявил он, — из места, в котором юноши выполняют задания, в место, где мыслят мужчины». Самоуверенно и смело, правда? Так вот, его убеждение, что университет — это чистая обитель (кстати, до него в Принстоне президентствовали лишь отцы церкви), так и осталось только его убеждением, студентами оно почему-то не разделялось. Они предпочитали уделять львиную долю своего времени вечеринкам, танцулькам и спортивным играм.
Вильсон
Явное искажение действительных целей Вильсона. Однако все это способствовало его популярности, и вскоре после ухода из Принстона он стал губернатором штата Нью-Джерси, а потом и президентом Соединенных Штатов.
Декабрь
Вот и канун Нового года. Наша школа, как и вся Америка, отправляется на рождественские каникулы двадцать четвертого декабря. Задолго до этого наряжаются витрины магазинов, улицы, дома. Всюду гирлянды разноцветных ламп, украшенные игрушками елки, Санта-Клаусы. С первых чисел месяца непрерывной чередой идут веселые встречи — знакомых, родных, по профессиям, по учреждениям, по учебным заведениям. И с обязательными возлияниями. Люди словно спешат взять реванш у судьбы за годы сухого закона.
Наших ребят пригласили школы Манхэттена, Бруклина и Бронкса. И я, и Валентина, и другие наши учителя возили туда свои классы. А двадцатого мы устроили ответную елку для ребятни из тех школ. Приехал Трояновский. Мы водили хоровод и танцевали с детьми от души. И хотя я подозреваю, что консул и секретарь парткома настрочили депешу в Москву о том, что у директора советской школы в Нью-Йорке по-прежнему слабовато по части бдительности, мне на все это наплевать. Это моя работа, мое призвание, моя жизнь.
После двадцать пятого декабря город вымирает. Редкие машины, редкие прохожие. Закрываются фирмы, многие магазины, общественные учреждения, даже Уолл-стрит впадает в недельную спячку. Рождество — праздник очень семейный. Едут в гости к родным из Нью-Хэмпшира в Нью-Мексико, из Калифорнии в Пенсильванию, из Иллинойса в Техас, из Огайо в Орегон, из Монтаны в Луизиану. Толстые кошельки всем гамузом отправляются во Флориду, на Кубу или в Пуэрто-Рико. К услугам любителей лыж горные курорты в Аппалачах на востоке и Кордильерах на западе. Словом, до десятого-пятнадцатого января Америка на колесах. Те, кому некуда или не на что ехать, сидят дома, доедают индейку и допивают бурбон и пиво. Я тоже сижу дома, набрав в библиотеке книг Фаулеров и Бруксов. Хотя по моей зарплате я вполне мог бы себе позволить и с ветерком промчаться на лыжах, и поваляться на песочке какого-нибудь тропического островка. Есть, однако, два «но». Первое — Серега опять укатил, на сей раз в Канаду, а в одиночку какой отпуск. Второе — время летит, и я чувствую, что очень многого не успеваю. Поэтому песочек и снежок оставляю на далекое потом. И, превратившись в книжного червя, прилежного и прожорливого, глотаю премудрости человеческие, втиснутые в пухлые тома научных записок и ежегодных анализов, хитроумных гипотез и неожиданно простых аксиом. Из всего, без преувеличения, громадного объема литературы (особо подчеркну — не только американской, но и британской, французской, немецкой — хотя последние работы германских педагогов, переведенные на английский, поражают унылым бюргерским национализмом и примитивными перепевами лже-ницшеанства, которые мне уже удалось осилить), из бесчисленных встреч с теоретиками и практиками начальной, средней и высшей школы, профессорами, директорами, администраторами различных уровней и ступеней просвещения начинает вырисовываться, правда пока еще весьма туманно, эклектично, схематично, контур возможного будущего Храма Педагогических Наук. Могучий каркас этого храма — русская педагогическая мысль и ежедневный подвижнический труд всех великих и безвестных просветителей — от Ушинского до Макаренко. Да, ты меня недавно спросила, в чем я вижу явные пробелы советской педагогической науки. Их несколько, и со стороны, то есть издалека, они виднее. Пример: исходя из догматов государственного атеизма, мы напрочь отрицаем опыт религиозных школ и теологических учебных заведений. А ведь и на Западе, и на Востоке их влияние, их вклады в развитие педагогики не просто заметны, они значительны. Другой пример: исторические (и не только) извращения, проистекающие из доминанты марксизма во всех без исключения науках. На днях получаю из Ленинки реферат кандидатской диссертации. Тема: «Марксистские идеи в педагогических работах Песталоцци». Грустно все это. Помнишь у Мольера: «А я и не знал, что всю жизнь говорил прозой». Думаю, многие несуразности и досадные упущения возможно будет ликвидировать и не допускать в дальнейшем, используя структурные мощности академии. Вот только бы доступ конъюнктурщикам и сверхизобретательным лжеученым в нее прикрыть. Впрочем, что-то я преждевременно размечтался. Боюсь, пройдет не один год, прежде чем самые светлые и дерзкие просвещенческие умы России, да и всего мира, можно будет поздравить словами: «Да здравствует Святилище Ваяния Человеческих Душ!»