Подчасок с поста «Старик»
Шрифт:
Неподалеку, тоже из-за забора, показались головы Жоры Мичигана и Егана. Хотел Тимофей и по ним, да почему-то пожалел. Взял выше, по горшкам, висевшим на кольях тына. Только осколки от них посыпались. Эх и рванул Жора по огородам! Как испуганный заяц. А Егана не видно. Обмер, что ли, со страха?
Тимофей встал. Еще где-то стреляли, еще на окраине села оборонялись засевшие в большом каменном доме офицеры, но с восстанием в Ландау уже было покончено: неорганизованные, под угрозой окружения восставшие рассеялись. И Тимофей вышел навстречу, крикнул Клиндаухову:
— Здравствуйте, товарищ адъютант!
И даже руку протянул.
—
Сник Тимофей. Ведь о том, что он здесь находится тайно, выполняет секретное задание, знал только уполномоченный особого отдела Дмитрий Неуспокоев. Для остальных же он — изменник, дезертир, белогвардейская сволочь. А Неуспокоев мертв. Вон он лежит на склоне балки, вытянувшись во весь свой рост и широко раскинув руки, словно стремясь обнять и небо, и землю, и весь этот огромный мир, который ему так хотелось переделать и который пришлось оставить так рано. Никому он больше ничего не скажет, не скажет и о том, что красноармеец Тимофей Иванович Недоля не изменил, остался верен революции, что он внес какую-то свою долю в то, что это восстание не разрослось в огромный пожар. Никому не скажет, и останется для всех Тимофей, последний представитель пролетарской семьи Недоли, продажной шкурой, изменником!
— Руки назад! — крикнул Клиндаухов.
— Не надо связывать, я так пойду…
— Ну, смотри мне! — и маузером погрозил.
…Отряд с пленными возвратился в Одессу под утро. Клиндаухов и отдыхать не лег, сразу же начал выстукивать на «ремингтоне» докладную:
«Начальнику 41-й дивизии, красному командиру товарищу Зонбергу.
Отряд красных конников, которым я командовал, при подавлении восстания наймитов мировой буржуазии, первым ворвался в расположение вражеских войск, стремительным налетом сокрушил и рассеял противника, чем обеспечил полную победу над презренными пособниками Антанты. Мною лично захвачен пулемет «максим» и пулеметчик — изменник рабочего класса и Советской власти бывший красноармеец Недоля и с ним две тысячи патронов. Мною также найдены на убитом полковнике князе Горицком, который был руководителем этого восстания, важные документы. Поэтому прошу наградить меня орденом Красного Знамени, а остальных отважных красных конников благодарностями и другими ценными подарками».
И подписался: «Адъютант отдельного батальона пограничной охраны, командир отряда отважных красных конников П. Клиндаухов».
— Да еще, сволота, улыбался, когда я к нему подскочил. Здравствуйте, говорит, товарищ адъютант, — сказал Павел Парамонович, подавая докладную командиру батальона. — Его бы, — и Клиндаухов махнул ручкой с воображаемой шашкой, — да товарищ особист сказал, что не надо трогать…
— Что, что сказал Неуспокоев?
— Не трогай, говорит, его, это… А что это — не успел договорить, сразила вражеская пуля.
— Значит, не трогай его?
— Да, не трогай…
— А он стоял и улыбался?
— Скалил зубы, гаденыш!
— И сказал, здравствуйте, товарищ адъютант?
— Точно!.. Товарищ, оказывается, я ему, предателю и изменнику…
— Да-а… Знаешь что, Павел Парамонович, я эту докладную оставлю пока у себя. Ну, во-первых, неудобно самому для себя орден просить — мы тебя представим. Но только… Пусть трибунал с Недолей разберется.
Что мог ответить Клиндаухов?
—
Глава XX
ТРИБУНАЛ
Революционный трибунал заседал с утра. Перед ним проходили заговорщики и спекулянты, предатели и расхитители общественного достояния республики, паникеры и дезертиры — все, кто мешал трудовому народу приступить к строительству социализма.
Тимофей Недоля сидел в коридоре, рядом с ним — молчаливый красноармеец с винтовкой. Тимофей ждал своей очереди и боялся. Не смерти, нет, а того, что не успел он сделать всего, что мог бы для победы мировой революции и социализма.
Социализм Недоля представлял себе туманно. Для него это было какое-то солнечное царство вечной весны, свободы, равенства, братства и всеобщего счастья, что-то вроде жюльверновского Франсевилля из прочитанного в детстве романа «Пятьсот миллионов бегумы». Но это не мешало ему свято верить в справедливость борьбы со всеми угнетателями, и этой борьбе он отдавал всего себя. В детстве он разносил листовки, стоял на страже, когда проходили собрания. После революции вступил в Коммунистический союз молодежи, а когда потребовалось — взялся за оружие. И уже подумывал о том, чтобы стать коммунистом-большевиком.
Понимал — путь к социализму длинен и труден. Все разорено, разворочено, выжжено. Разобьют этих врагов, появятся другие. И явные и тайные. Сколько еще прольется крови и слез! И он не страшился всего этого, готов перенести еще больше, чем перенес, но только чтобы всем вместе, равными и свободными, рука об руку, работать и голодать, страдать и строить будущее.
Он понимал, многим предстоит погибнут. Может, и он не дойдет до конца, но не так же вот должен умереть — от своей пули, оставив о себе память как об изменнике.
Скрипнула, чуть приоткрывшись, дверь — от сквозняка или просто так. Из зала донесся глухой хрипловатый, словно простуженный голос:
«…Филипп Семенович Косой, известный также как Филька Руль, совершил злейшее преступление перед революцией, — говорил или читал голос — отсюда не было видно. — Революция освободила его из царской тюрьмы, дала возможность стать равноправным и полезным членом общества, но гражданин Косой пошел на поводу контрреволюционеров и был неоднократно уличаем в грабежах и насилиях. Революция простила ему и это, учтя, что он изъявил желание пойти сражаться с наемниками капитала. Однако и на этот раз Косой не оправдал доверия и позорно бежал с фронта. Учитывая его политическую несознательность, его простили еще раз, и он снова нарушил свой долг, стал на путь расхищения народного достояния и спекуляции оным, а потом и вообще скатился в болото контрреволюции, стал шпионом, предателем и изменником. Следствием установлено…»
Тимофей задумался о своем и услышал только слово «…расстрелять» и сразу же истошный крик:
— Спасите! Пощадите!..
Через несколько минут конвойные выволокли обмякшего, потерявшего человеческий облик осужденного. Мельком взглянув, Недоля узнал в нем того моряка, которого распекал Неуспокоев за спекуляцию солью.
«Докатился…» — подумалось невольно.
Тимофей Недоля! — раздалось из-за двери.
Конвойный ввел его в большой зал. Вечерние тени уже заполнили углы, и на фоне темной, закопченной стены жесткими силуэтами выделялись члены трибунала. А верхние стекла высоких окон были еще розовыми от лучей заходящего солнца.