Подельник эпохи: Леонид Леонов
Шрифт:
«И это, как и все другие широкие собрания, ничего не дадут ни писателю, ни партии, — повысил голос Леонов. — Надо же понять, что когда писатель говорит перед широкой аудиторией, он не может забыть о том, что он является общественным деятелем, не может забыть, что его слова имеют политический резонанс. А, следовательно, писатель о своём не заговорит, по-настоящему не скажет. Как бы ни говорил докладчик, а всё-таки каждый, идя на это собрание, думал о том, будут или не будут его бить.
Да и как не думать, когда какой-нибудь Зелик Штейнман может одной рецензией поставить под вопрос
Бабелевская тактика умна: переиздавай одну и ту же апробированную вещь, а новое в печать не давай. Если появится ещё такая рецензия, как рецензия Штейнмана, я закрою лавочку, перестану писать. Пусть партия решает, кто ей нужней, я — художник, или критик Штейнман».
Но партия по-прежнему молчала.
«И как быть теперь? И что ждать теперь? Правильно ли поняли его? Может быть, не поняли вообще? А может, оно и к лучшему?» — нечто подобное мог думать Леонов, и терзаться, и сомневаться, и порой приходить в ужас: время за окном вполне этому способствовало.
Ладно, если сомнения о содеянном мучают человека день, другой или третий: поседеешь на полголовы, но выживешь всё равно. Однако Сталин не отвечал Леонову несколько лет. Не было вообще никакой реакции. И назывались эти годы: 1936-й, 1937-й,1938-й.
Не в самое доброе время затеял Леонов свою большую игру.
В 1936-м, за целый год, Леонов, отличавшийся в двадцатые замечательной работоспособностью, напишет несколько статей — о Валерии Чкалове для «Комсомольской правды», памяти Николая Островского для «Рабочей Москвы» и ещё очерк«…И пусть это будет Рязань!» — и то сделанный по настоятельной просьбе редактора «Известий» Николая Бухарина. Вообще, это неделя работы, ну, две.
Его, правда, ненадолго выпустили в Париж в конце года, и он даже выступил с речью на семидесятилетии Ромена Роллана (самого Роллана в Париже не было); и ещё опубликовали «Дорогу на Океан» отдельным изданием, и даже «Вор» переиздали. Но и переиздание «Вора» не ко времени получилось — роман ещё раз внимательно перечитали те из борзописцев, что специализировались на поиске крамолы, и к Леонову впервые печатно было применено в одной из рецензий жуткое клеймо «троцкист». Оно ещё не грозило смертью, но уже обещало натуральные, с привкусом настоящего горя, неприятности.
Прорабатывали и пропесочивали конечно же не его одного. Ещё в марте в «Правде» порицали «формалистов» и вслед за Леоновым перечисляли Ивана Катаева, Бориса Пильняка, Владимира Киршона. Все, между прочим, — смертники. Каждому осталось год или около того. Кроме Леонова.
К началу 1937-го Леонов немного придёт в себя и за два месяца, очень быстро, напишет пьесу «Половчанские сады». Сталин же просил писателей о пьесах, на той встрече у Горького, в 1932 году. Ну вот, пожалуйста, — ещё одна пьеса, после «Скутаревского».
В феврале он уже будет её читать коллективу МХАТа. И её примут. Удача!
Но больших романов от Леонова не появится ещё пятнадцать лет. Пятнадцать! Это очень много. Вот какова была степень леоновской обиды…
Впрочем, и государство продемонстрирует очевидную
Чистки и процессы
Первый московский процесс по делу «Троцкистско-зиновьевского объединённого центра» прошёл 19–24 августа 1936 года. В качестве обвиняемых предстали 16 человек: Григорий Зиновьев, Лев Каменев, Григорий Евдокимов, другие видные советские деятели (некоторые из них в 1923–1927 годах входили в так называемую «внутрипартийную левую оппозицию», возглавляемую Троцким), в их числе несколько членов Союза писателей, заподозренных (иные не без оснований) в связи с троцкистами. Обвиняли подсудимых и в других грехах, в том числе, например, в организации убийства Сергея Кирова (что до сих пор не раскрыто), и не только его.
Здесь впервые и были использованы услуги литераторов, в основном — «попутчиков».
Всё-таки освободили их от опеки РАППА? Освободили-освободили. Пора вернуть должок.
Возвращают.
Двадцатого августа 1936 года «Литературная газета» выходит с редакционной статьёй «Раздавить гадину!». Под гадиной, естественно, имеется в виду весь «Троцкистско-зиновьевский объединённый центр».
В поддержку передовицы идут отдельные статьи Анны Караваевой («Очистить советскую землю от шайки подлых убийц и изменников»), Ивана Катаева («Пусть же гнев народа истребит гнездо убийц и поджигателей»), Артёма Весёлого, Виктора финка…
Причём Ивану Катаеву самому осталось жить менее трёх лет — до мая 1939-го; Артём Весёлый будет расстрелян в конце 1939-го.
Двадцать первого августа в газете «Правда» выходит первое из коллективных писательских писем, что впоследствии получат название «расстрельных».
Называется послание «Стереть с лица земли!».
«Гнев нашего народа поднялся шквалом. Страна полна презрения к подлецам, — пишут советские писатели. — Мы обращаемся с требованием к суду во имя блага человечества применить к врагам народа высшую меру социальной справедливости».
Письмо подписывают 16 человек, в следующей последовательности: Ставский, Федин, Павленко, Вишневский, Киршон, Афиногенов, Пастернак, Сейфуллина, Жига, Кирпотин, Зазубрин, Погодин, Бахметьев, Караваева, Панфёров, Леонов.
Двадцать пятого августа состоится заседание президиума Союза писателей, где писателям придётся обсуждать недостаточную свою бдительность: как же так, просмотрели врагов в своих собственных рядах?
Владимир Ставский вспоминает арестованного в рамках процесса литератора Рихарда Пикеля. Он в своё время заведовал секретариатом Зиновьева, был членом Союза писателей, театральным деятелем и вошёл в историю как один из самых злобных хулителей Михаила Булгакова.