Подходящий покойник
Шрифт:
В это воскресенье новости были как раз хорошими — американцы держались, не сдали ни пяди земли в Бастони.
Но декабрьское солнце оказалось обманчивым. Оно ничего не могло согреть — ни рук, ни лица, ни сердца. Ледяной холод сжимал нутро, обрывал дыхание. Душа от этого болела, съеживалась.
И вот тогда-то примчался счастливый Каминский. Он еще издали выкрикивал радостную новость.
Нашли подходящего покойника. Вот так.
Он остановился передо мной — в массивных сапогах, руки глубоко в карманах синей куртки Lagerschutz[1],
— Unerh"ort![2] — воскликнул он. — Невероятно! Ему столько же лет, сколько тебе, почти день в день! Да еще к тому же студент!
Короче говоря, покойник, во всем похожий на меня. Или это я уже стал похож на него?
Мы с Каминским, как обычно, разговаривали на смеси двух языков. Он сражался в Испании — в составе интербригад — и все еще бегло изъяснялся по-испански. Ему нравилось вставлять испанские словечки или целые выражения в наши разговоры по-немецки.
— Unerh"ort! — восклицал Каминский. — Inaudito![3]
И добавил, наверное, для того, чтобы подчеркнуть в самом деле невероятную ситуацию с подходящим покойником:
— Парижанин, как ты.
Но был ли я действительно парижанином?
Не очень подходящий момент для выяснения этого вопроса, Каминский просто пошлет меня ко всем чертям. И наверное, даже по-русски. В разномастной языковой бухенвальдской смеси, откуда был исключен английский (а жаль, Шекспир и Уильям Блейк пришлись бы как нельзя более кстати), русский был, по-моему, богаче всех выражениями, отсылающими куда подальше.
Каминский грубовато засмеялся:
— Везет тебе, парень!
В последние годы я частенько слышал эту фразу. Многие словно констатировали факт, по-всякому — иногда озлобленно, иногда подозрительно или недоверчиво. Словно я должен был чувствовать себя виноватым в том, что мне повезло, в том, в частности, что я выжил. Но нет у меня чувства вины — хотя оно и плодотворно для литературы.
Мне кажется — и это не перестает меня удивлять, — что необходимо в чем-нибудь повиниться, по крайней мере в том, что совесть твоя нечиста, если хочешь быть настоящим, достойным доверия свидетелем. Выжившим, заслуживающим того, чтоб тебя звали на конференции, посвященные данной проблеме.
Конечно, лучший свидетель, единственный настоящий свидетель на самом деле, по мнению специалистов, — тот, кто не выжил, кто дошел в испытаниях до самого конца и умер. Но ни историки, ни социологи пока не нашли способа решить проблему: как пригласить настоящих, то есть мертвых, свидетелей на свои конференции? Как выслушать их?
Впрочем, этот вопрос скоро благополучно разрешит само время, и не будет больше неудобных свидетелей с их никому не нужной памятью.
И тем не менее мне повезло, бесполезно это отрицать.
Но я не буду сейчас приводить доказательства, это уведет нас в сторону от рассказа про то, как нашли подходящего покойника. И для чего он вообще понадобился, этот покойник, с чего бы это оказалось так кстати именно сегодня.
— Зайдешь
Мне не понравилась эта идея.
— Знаешь, нагляделся я на покойников! Я вижу их постоянно, всюду… Этого, своего, я могу себе представить!
Двадцать лет, как и мне, студент из Парижа; да уж, могу себе представить.
Каминский пожал плечами. Вроде как я ничего не понял. Этот покойник, мой покойник (скоро это буду я, потому что мне, вероятно, придется взять его имя) жив. Пока жив, во всяком случае. Еще на каких-нибудь несколько часов. И мне надо с ним познакомиться.
Каминский объяснил, как это произойдет.
Все началось накануне.
В субботу утром, затрудняюсь сказать, в котором часу. Внезапно во сне я услышал глухие настойчивые удары. Сон стянулся к этому шуму: где-то в его глубине, слева, на темной территории забытья, забивали гвозди в крышку гроба.
Я знал, что это сон, что гроб заколачивают во сне. Я знал даже, что скоро проснусь, что усиливающийся стук (молотка по деревянному гробу?) рано или поздно разбудит меня.
И разбудил: рядом со мной в узком проходе, разделяющем нары, стоял Каминский и стучал кулаком по ближней ко мне стойке нар. За ним я различил встревоженного Ньето. Даже спросонья, вынырнув из грубо прерванного сна, я понял, что происходит что-то необычное.
Каминский был не просто приятелем, он был одним из руководителей подпольной военной организации. Что до Ньето, то он был номером один в тройке испанской коммунистической организации. Чтобы Каминский и Ньето вдвоем пожаловали ко мне — такое случалось не каждый день.
Я привстал, насторожившись.
— Одевайся, — бросил Каминский. — Есть разговор.
И чуть позже — в умывальне на втором этаже сорокового блока — они объяснили мне, в чем дело. Я слегка поплескал на лицо ледяной водой. Ватная пелена сна рассеялась.
Умывальня была пуста, все заключенные уже на работе в этот ранний час. Накануне я был в ночной смене в Arbeitsstatistik[5]. В главной картотеке, где я трудился, было не так уж много работы. Именно поэтому Вилли Зайферт, наш капо, ввел ночную смену — Nachtschicht, — чтобы мы могли отдыхать по очереди.
Я довольно быстро разделался с записями о перемещениях рабочей силы, о которых сообщали разные службы. После этого оставалось время поболтать с теми из немецких ветеранов, которые не прочь, — а таких было немного. Собственно говоря, поблизости — только Вальтер.
Остаток ночи я читал. Я закончил роман Фолкнера, который взял в библиотеке как раз на эту неделю ночной работы.
Около шести часов утра, после побудки и выхода команд на работу, я вернулся в сороковой блок. Себастьян Мангляно, мой мадридский друг и сосед по нарам, работал в сборочном цехе завода Густлов.