Подкаменная Тунгуска
Шрифт:
— Нет, мне нужно высказаться о сокровенном… Меня распирает изнутри красноречие и подстрекает ораторский зуд. Я доцент. Лекции читал. Мне нужна публика.
— Почешись, и зуд пройдёт.
— Буду говорить и говорить тебе назло. Нуждаюсь в лечении словом — вербальная терапия это называется, а то совсем свихнусь и сам с собой разговаривать начну.
— Ну и толкай свои речуги хоть до полуночи, пока сон не сморит, а я сяду сети распутывать. Я терпеливый на болтливых дураков.
Ерофеич
— Хочу сделать заявление во всеуслышание: я никогда не стану ни президентом, ни царём, ни ханом, ни каганом!
— А тебя никто не приглашает на царство.
— Ни диктатором, ни императором, потому что мы — мудаки! Мы — мудозвоны! Мы сами себе создаём опасности и трудности. Не желаю править людишками, которые своими руками себе роют могилу!
— Эт-то в точку попал.
— Живём в многоэтажках, всегда готовых превратиться в смертельную ловушку при любых техногенных катастрофах… Мы — беспечные идиоты! Наш транспорт слишком опасный. Этот молох вместе с алкоголем, наркотиками, инфекциями, раком и сердечными заболеваниями ежегодно пожирает больше людей, чем погибло на третьей мировой войне под ядерными бомбами и химическим оружием. А мы всё продолжаем приносить ему в жертву сотни тысяч людских жизней.
— Я слушаю, слушаю, только, прости, Шманец, смотреть на тебя не могу — глаз от работы нельзя отвесть. Мне надо запутанную сетку распустить, а то я ещё более того напортачу, если работать не глядя.
— Мы — мудаки в квадрате! Ездим на машинах, изобретенных триста лет назад. Летаем на самолётах разработки трёхсотлетней давности. Тонем на кораблях и разбиваемся на поездах ещё большей древности. Запускаем спутники на всё тех же старинных жидкотопливных ракетоносителях, что были спроектированы триста лет назад. А почему? Потому что мы — недоумки! Даже не замечаем, что физика у нас под запретом, химия лепит бытовую синтетику и искусственную пищу, а не делает прорывных открытий. Математика стала задрипанной прислужницей компьютерных технологий, а не фундаментальной наукой.
— Наука мне вообще до одного места, прости, Шманец.
— Мы — мудаки в бесконечной степени, если Цитадель Цивилизации, старая Европа, полторы тыщи лет пыталась физически уничтожить русских, а теперь белое население Европы, Америки, Австралии едва дотягивает до двухсот миллионов, а чистых русаков в мире — более пятисот миллионов. Вот уж эффективная демографическая война на уничтожение, что называется! А всё потому что мы — феноменальные придурки и даже не хотим замечать этого!
— Я согласный, — стереотипно отвечал Ерофеич. — Нам на Етагыре и без грамоты неплохо живётся. Мы тут сами себе хозяйва, над нами нет властей да учителей. Живём
— Здраво мыслишь, мужик! В тебе глаголет мудрость природная, за сотни веков накопленная. Может, и капелька русской крови в тебе позволяет так мудро мыслить.
— Капелька русской крови течёт и в жилах Фёклы. Ну какая тунгусская девка прошла мимо лап русского охотника?
Укатили последние деньки осени. На Етагыр опустилась зима с её сплошными сумерками днём и непроглядной теменью в ночи. Солнце показывалось из-за гор всего на полчаса. Остальное время, условно говоря, до пяти часов пополудни «смеркалось», как и до полудня «рассветало». А если над озером с горячим ключами поднимался влажный туман, то солнце вообще не заглядывало в окошки избы. Темнота и полутьма угнетали так, что хотелось пригнуться и ходить на полусогнутых, словно над тобой нависла неподъёмная тяжесть.
Ерофеич хлопотал по рыбацким делам. Тунгуска носилась, как бурундук по пням и кочкам. Кормила скотину, доила корову и оленух, охотилась в тайге, шастала на оленях или собаках на рынок за припасами. Раньше срока отелилась корова, зато у оленух одна важенка оказалась яловой, хотя до сих пор почему-то доилась, ну, просто диво-дивное.
А доцент Шмонс день за днём в зимнем полумраке всё излагал премудрости и изрекал пророчества. «Лекции» начинались одинаково — Шмонс воздевал свою белую холёную руку перед воображаемой многочисленной аудиторией и громогласно провозглашал:
— Вслушайтесь в отдалённый шум грядущего бедствия!
Фёклу привычно не замечали, как будто прислужницы и не было вовсе. Она иногда вострила ушки на проповедях Шмонса, но её можно было не принимать в расчёт. Мало просто слушать — важно слышать и понимать. А что поймёт пенёк с глазами? Для неё речь учёного человека — «белый шум», как говорят связисты, да и только. Как и музыка Баха и Генделя для любителя блатного шансона — просто бессвязный набор звуков.
За пару недель гость выговорился и как бы успокоился. Наверное, вербальная терапия помогла. У него перестали трястись руки и дёргаться щека. Но лицо всё ещё время от времени искажала гримаса, а могучие плечи передёргивала судорога. Но после долгого и изматывающего обеда или ужина с беспрестанной выпивкой и обильными закусками, он постепенно набирался таёжной настоечки до такого состояния, что переставал трястись и дёргаться. Отрадно, отмечал это Ерофеич. Есть надежда, что Шмонс не свихнётся до лета.
Ерофеич всё-таки свозил его к раскольникам. Самого Ерофеича кержаки не жаловали, даже на порог не пускали, но Шмонса приветили с радостью и предложили остаться на недельку в святой пУстыни.
После возвращения из скита Шмонс, исповедавшись и причастившись святых даров, быстро забыл про праведное житие. Пили много и часто, застольничали долго, поэтому никто из обитателей зимовья не заметил, что наступило мирское новолетие — пришёл Новый год, Закончился Великий пост и наступило Рождество. О церковном календаре никто не вспомнил.