Подкаменная Тунгуска

Шведов Сергей Владимирович

Но и это не помогло. Дородный гость напоминал малыша-аутиста, раз и навсегда ушедшего в свой внутренний мир.

— Шманец, мать твою! — отхлестал Ерофеич его по пухлым щекам.

— Что?.. А?.. Где я? — неожиданно пришёл в себя дородный мужчина и как пушинку откинул от себя худосочного Ерофеича.

— В зимовье на Етагыре. У меня в гостях. В полной безопасности, тепле и уюте. И в сытости, причём.

— Что со мной случилось?

— Ты

споткнулся в шахте на лестнице и скатился по ступенькам. Удачно — ни одного синяка… Ужинать будешь? То ись обедать. Ты же почитай что и не завтракал сёння по-человечески, как вышел из вертолёта. А у меня после долгого пути мы только слегонца выпили и подзакусили. До горячего не дошли.

Гость молча прислушался к себе, словно кто-то иной изнутри должен был подсказать ему ответ. Потом бодро ответил безо всякой подсказки:

— И в самом деле что-то жрать захотелось. Видно, в шахте аппетит нагулял.

— А я всегда жрать хочу, — гыгыкнул худой как щепка Ерофеич. — Обидно просто — жру в три горла, а брюха, как у тебя, так и не наел… Фёкла, корми нашего очень дорогого гостя!

Крохотная женщинка в расшитых штанах из оленьей замши-ровдуги и такой же яркой рубахе навыпуск стрелой метнулась к печи, придерживая вязаную шапочку, чтобы не слетела. Она у неё еле держалась на макушке, чтобы хозяйка могла слушать в оба уха.

— Она у тебя всегда такая шустрая?

— Не, тока когда я команду подам. Выдрессировал, что тот клоун обезьянку в цирке.

— Ну ты и зоопсихолог!

7.1

Изба прогрелась от жара русской печки до того, что иногда в трёхсотлетних брёвнах с громким треском или лёгким пощёлкиванием пробегала незримая продольная трещина. Гость с хозяином разделись до белья и вязаных носков, а то в ватных штанах сидеть уж слишком жарко. Тунгуски-прислужницы они не стеснялись.

Маленькая женщинка первым делом достала с пода русской печи хрустящие сухари из оленины, горшок с томлёной мелкой рыбёшкой из лососёвых что-то вроде хариуса. После долгого томления в печи духовитое месиво можно было черпать ложкой и смело отправлять его в рот, потому что все рыбьи косточки уже перепрели. Выставила запеченного пресноводного лосося — тайменя. Из хлебного лабазика под потолком прислужница вынула каравай в рушнике.

— Ого! Хлебушек у тебя белый. Будто и не в лесу живёшь.

— Чай не тунгус немытый, а бывший страж порядка и будущий буржуйчик заморский как-никак.

Гость вынул из рюкзака несколько банок импортных консервов:

— Ананасы небось твоя чувырла таёжная и не пробовала? Только вот перемёрзли в дороге, наверное.

— Сожрёт и так, не балованная, — ухмыльнулся Ерофеич. — Фёкла! Что у тебя на столе всё орешки, грибы, рыба да оленина на закуску. Настрогай гостю медвежатины и изюбрий окорок копчёный из кладовки принеси.

— Не в коня корм.

— Чаво?

— Говорил же тебе, язву залеченную лелею.

— А

как ты её нажил?

— Нервы, понимаешь. Страх. Бессонница. Дёргаешься туда-сюда. Игра опять же сутки напролёт.

— Ещё бы спокойно спать при таких деньжищах!

— Теперь вот на диете мучаюсь. Насчёт птички как у тебя?

— Рябчиков в этом году нет совсем. Тетеревей мало было и те все вышли. Глухарей ты с язвой есть не станешь. Они зимой хвою объедают, насквозь проскипидаренные. Мороженая куропатка пойдёт?

— Пусть запечёт парочку. Сам охотишься или дань с тунгусов собираешь?

— Не помню уже, когда карабин или дробовик в последний раз в руках держал. Тунгуска моя — злая до охоты. Девка спрытная, только слабосильная по малорослости и недовесу. Медведя или лося завалит, а на гору сюда не втащит. Я крупную добычу на снегоходе подбираю, на месте разделываю и домой везу.

— Она овсянку умеет варить?

— Моя тунгуска всё умеет, док.

— И манную кашу без комочков?

— И манную кашу, если ты крупу с собой привёз.

— На сгущённом молоке?

— Обижаешь! Корова у неё, почитай, всю зиму доится. Молочко своё, натуральное. Маленькая коровка, мохнатая, якутская, но справная.

— Неужто и впрямь дойная?

— А то как же! Доится коровка наша, а, Фёкла?

Тунгуска закивала в ответ, как китайский фарфоровый болванчик.

— К бугаю далеко водить?

— Бугаёк был свой. Тожить малорослый и мохнатый. Молодой, да больно буйный. Рогами стенку сенника разворотил. Забить пришлось. К весне за подтёлком в район съезжу. И ещё телочку подкуплю.

— На кой ляд тебе тёлочка, если мы к лету за бугор уйдём, мужик?

— Тьфу-ты! Я так-то и как бы забывши оказался. И то верно — на кой мне бугаёк тот!

— Сено где косишь?

— Тунгуска моя окашивает опушки и ворошит граблями траву на просушку. Я потому копенки в сенник свожу. Завёл бы коз и овечек, да ребятишек нету, кому бы их пасти. Кабанчиков кажидный год выхаживаю на сало. Как без жирного зимой в тайге? Забили уже молодняк. Свиноматка с хряком остались, тоже махонькие, сало жестковатое, так север же!

7.2

— Как ты только с таким хозяйством управляешься?

— Не я. Тунгуска у меня двужильная. Яички всмятку могу предложить кажидный день на завтрак, как раз для диеты полезно. А курочек резать не стану до весны. Да и невкусные они, эти несушки… Ты, Лёва, скажи честно, как себя чувствуешь?

Ерофеич спросил о здоровье гостя так осторожно, как обращаются с душевнобольными. Не сводил с него глаз.

— О чём ты?

— Ты уже не того?