Подлинная история 'Зеленых музыкантов'
Шрифт:
– Ну да... У нас учителя, знаете, какие (256)?
Иван Иваныч цепко посмотрел на нее.
– Тогда идем, - сказал он.
– Куда?
– насторожилась она.
– А вот там увидишь, куда, - зловеще сказал Иван Иваныч (257).
Девчонка отпрыгнула.
– Не на такую напали, - вдруг вызверилась она.
– Думаете, поэты, так вам все можно (258)?
– Здрасьте!
– удивился Иван Иваныч.
– Да ты что?
– Ништо (259)!
Тут Иван Иванович не выдержал и захохотал (260).
– Чо (261), смешинка в рот попала (262)?
– Вон ты, оказывается, какая боевая (263)!
– хохотал Иван Иваныч. -
– Ага. Хватился (264), когда там уже никого нету, - сказала девчонка.
– Ладно, я тогда им завтра позвоню (265)...
– Да чо (266) уж там звонить, - она шмыгнула носом.
– Как-нибудь и вправду отболтаюсь.
– Ты вообще-то кто такая (267)?
– спросил Иван Иваныч.
– Я - Милка (268), - девушка протянула руку.
– Людмила, - поправилась она.
– Ну, мне пора. Прощайте, - солидно сказала она.
И повернулась (269).
– До свидания, - сказал Иван Иваныч и, не удержавшись, добавил (270): Экие у тебя перепады.
– Какие еще "перепады" (271)?
– остановилась неудачливая (272) шутница.
– Обыкновенные необыкновенные (273).
– Иван Иваныч снова приблизился к ней.
– То - "ты мне нравишься, парняга", а тут вдруг - "не на такую напал".
– Ай, ну чо вы (274), правда, нудный такой. Как старик (275). Я ж сказала, что по спору написала.
– Ладно. Не сердись... Людмила (276). Давай я тебя до дому провожу.
И он взял ее под руку.
– Но только вы смотрите, чтоб... без этого (277), - покосилась она.
– Ладно, ладно, - пробормотал Иван Иваныч.
Он тоже поглядывал (278) на Милку, а та постепенно освоилась, затараторила. Рассказала, что приехала из Уяра (279) поступать в институт, да провалилась (280). Зато сейчас учится в училище, на последнем курсе. Живет на квартире (281). Скоро будет работать в аптеке.
– Домой вернешься?
– спросил Иван Иваныч (282).
– Да ну его в болото (283), этот Уяр, - скривилась девушка.
– Чего (284) мне там делать, в деревне (285)? Да и родных никого, кроме бабки, нету. Я здесь останусь. Профессия хорошая, жилплощадь могут со временем дать (286)...
Так, значит, все и началось. Расставаясь, они насчет (287) следующей встречи не договаривались, но однажды, совершенно случайно, столкнулись нос к носу у кассы кинотеатра "Октябрь" (288), которую осаждала толпа любопытствующих поглядеть на какие-то очередные парижские или египетские тайны (289).
– Эй, поэт, билетика лишнего нету?
– узнала его Милка.
– Нету... Откуда... Вот же - дьяволы (290)!
– пыхтел Иван Иваныч, продираясь сквозь толпу (291).
– Тогда идем со мной - у меня тут администраторша знакомая, землячка (292). Может провести...
Смотрели фильм (293). Милка охала, прижималась... Потом еще несколько раз встречались. А потом у Ивана Иваныча умерла мать (294). Он сильно растерялся, и как-то так приключилось, что Милка приняла в похоронах самое деятельное участие. Она и оркестр нанимала, и зеркало одеялом завесила (295), и приготовила нехитрый поминальный обед (296), на который пришли немногочисленные родственники Ивана Иваныча, полузабытые друзья отца, соседи, ребята-сокурсники (297).
– Ну, выпьем, что ли, светлая ей память, вечный покой, - говорил, отправляя в рот рюмку белой (298), выпивоха и враль дядя Сережа Матвеев (299), фронтовой друг отца.
– Как говорится - сколь ни болела, а
– Отмучалась...
И все пили. А Милка - неслышная, легкая, смирная (302) - все вскакивала, носилась, хлопоча и приглядывая, командуя под одобрительный гул знакомых и родни (303).
– А чо, парень, однако (304) жениться тебе пора (305), - наклонился к Ивану Иванычу Матвеев.
– Ладно, ладно... Ты закусывай, дядя Сережа.
– Не, я дело говорю. Чо одному коптиться?
– лез дядя Сережа.
– Ладно, ладно... Женюсь... Ты закусывай хорошенько.
Пили кисель. Ели блины (306). Разошлись далеко за полночь. Милка долго еще прибирала со стола: тихонько, стараясь не звякнуть, уносила на кухню грязные тарелки, вилки, ложки, стопки (307). Потому что Иван Иваныч как уставился в угол, где висела старая мамина икона и лампадка теплилась (308), как уставился, так и молчал, молчал, молчал.
А она, нахлопотавшись, медленно и тщательно оттирала мочалкой свои тонкие, совсем не крестьянские пальцы (309) с лиловыми пятнышками облезшего маникюра.
Белые ее руки покраснели от холодной воды (310), а она все терла, терла их с непонятным для нее самой ожесточением.
И вдруг резко закрутила кран. Взвизгнула и остановилась вода в трубах.
– Ты уходишь?
– очнулся Иван Иваныч (311).
Она медлила (312).
– Куда на ночь глядя? Ночуй у меня сегодня (313), - отводя глаза в сторону, сказал он.
– Только сегодня?
– пожала она плечами и попыталась улыбнуться (314)...
Позже они почти везде стали появляться вместе. И на литобъединении, и на вечеринках (315), и в театр ходили, на лыжах бегали, подолгу бродили по заснеженным дорожкам городского сада, потешаясь над гипсовыми статуями с отбитыми носами и гордой позолоченной скульптурой однорогого оленя (316). И над городом они стояли, притихнув, на Караульной горе, около старинной казачьей часовни, откуда все как на ладони (317): белое полотно реки Е., сизый сумрак нависших сопок, плоские скопления деревянных домиков и многоэтажные жилые корпуса (318). Милка с того дня заметно переменилась. То были просто друзья-товарищи: хохотали, бегали да стихи читали (319), а тут вдруг что-то Милка не то солидная какая стала, не то, наоборот, - ошалела вконец. Молчит, молчит, а потом прижмется к нему, уткнется, гладит, вздрагивает, шепчет (320)... В общем, их отношения определенно стали раскручиваться в совершенно ясную и понятную всему белу свету сторону (321). И хотя Милка никогда и ничего прямо не говорила, но видно было - ждала. И надеялась, что дождется (322).
И все это стало сильно не нравиться Ивану Иванычу (323). Больше того все это стало ему сильно мешать.
Ибо с ним приключилась и еще одна весьма странная штука. А именно: увлечение литературой приобрело для Ивана Иваныча характер, образно говоря, наркотический (324). То ли первая любовь сыграла свою кристаллизующую роль (325), то ли вообще - уж если что суждено тебе, человече (326), так как (327) ты ни стерегись, а никуда ты, голубчик, от судьбы не денешься (328). Так ли, не так ли, но факт остается фактом: обо всем, кроме литературы, он теперь и думать забыл. А если все ж и думал, то лишь в одной определенной плоскости (329): прикидывал, смекал, например, как бы повыгоднее использовать эту деталь в рассказике или вставить в стишок для придания ему большей жизненной достоверности и реалистической правдоподобности (330).