Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой
Шрифт:
теплые отношения переводчицы дневника Любови Яковлевны Гуревич и Марии
Степановны Башкирцевой, о чем мы подробней расскажем позднее, можно предположить, что сама старшая Башкирцева попросила об этом, так как для многих в России (соседей по
имению, знакомых, родственников) такое упоминание имело значение.
В Париже Мария серьезно и надолго заболевает. Она еле двигается: болит грудь, спина, горло, больно глотать, мучает кашель, и десять раз на дню бросает то в озноб, то в жар.
Посылают
ассистента, а сам появляется только через несколько дней.
“Я могла бы двадцать раз умереть за это время!”, - возмущается Мария.
“Я знала, что он опять пошлет меня на юг; я заранее уже стиснула зубы при этой мысли, руки у меня дрожали, и я с большим трудом удерживала слезы. Ехать на юг - это значит
сдаться. Преследования моей семьи заставляют меня почитать за честь оставаться на
ногах, несмотря ни на что. Уехать - это значит доставить торжество всей мелюзге
мастерской”. (Запись от 21 ноября 1881 года.)
Встревоженные, в Париж по очереди съезжаются родственники: мать и кузина Дина,
потом отец, брат Павел с женой Нини. Мария окружена заботой, вниманием, которое
кажется ей чрезмерным, но спокойствия в семье нет, она делает сцены помощнику доктора
Потена, который посещает ее каждый день; самого знаменитого доктора можно
беспокоить только два раза в неделю. Опять идут настойчивые разговоры о юге, Мария
наотрез отказывается от этой поездки, а приехавший отец вдруг предлагает увести ее на
Пасху в Россию; это предложение вызывает гнев Марии своей, как она выражается,
“неделикатностью”.
“При моем здоровье вести меня в Россию в феврале или марте!!! Я представляю вам
оценить это. Я еще не говорю обо всем остальном!!! Нет! Я, которая отказывалась ехать на
юг! Нет, нет, нет! Не будем больше говорить об этом”.
( запись от 15 декабря 1881 года.)
– Все кончено, все кончено, все кончено!
– неоднократно восклицает Мария.
“Я думала, что Бог оставил мне живопись, и я заключилась в ней, как в священном
убежище. И теперь она отнята у меня, и я могу портить себе глаза слезами”. (Запись от 30
ноября 1881 года.)
Голос пропал, слух отнят, последняя надежда - это живопись. Ее поддерживает Жулиан, часто посещая дома, уговаривает хотя бы делать наброски. Но Жулиан уже не прежний, он
неожиданно женился на своей ученице Амелии Бори-Сорель; шестилетнее ожидание
Амелии увенчалось успехом. Муся рада за соученицу, но потеряла, как ей кажется, друга и
конфидента.
Возле нее постоянно находится верный сербский князь, Божидар Карагеоргович, его
можно было бы принять за ухажера, если бы не знать, что он совершенно другой
ориентации и у него имеется интимный
К тому же она понимает, что из-за болезни она отстала от других и ее картины в
следующем году в Салоне не будет. Но ей снова хочется взять в руки кисти, как только она
начинает потихоньку выкарабкиваться из болезни, но что писать, какие сюжеты можно
найти вокруг себя, что может ее поразить в своем круге, когда ее все так угнетает. Она
завидует Бреслау, которая живет в артистической среде, другим ученицам, которые живут
в бедных, но, как ей кажется, живописных кварталах; ей не нравится собственный квартал, настолько все здесь ровно и однообразно. Она приходит даже к выводу, что
“благосостояние мешает артистическому развитию”, что, конечно, является полной
глупостью, но простительно больному, раздраженному и юному существу.
Она принимается за портрет жены Поля, Нини, который теперь находится в музее
Амстердама, и постепенно вкус к живописи возвращается.
“ ...Я все-таки хочу идти, с закрытыми глазами и протянутыми вперед руками, как человек, которого готовится поглотить бездна”. ( Запись от 21 декабря 1881 года.)
Возвращается и вкус к жизни: скоро Новый год, болезненно хочется праздника,
настоящего, роскошного, тем более, что теперь можно тратить деньги, не считая,
романовские капиталы сохранены и приумножены в банках, и никто из них не пойдет с
сумой, разоренный процессом. А тетя Надин для любимой племянницы ничего не
пожалеет.
Башкирцевы устраивают большой прием по случаю Нового года, на который
приглашаются двести пятьдесят (!) гостей. В светских новостях влиятельная газета
“Фигаро”, рассыпаясь в любезностях, описывает роскошный прием, перечисляя всех
знаменитостей и их наряды. Два знаменитых актера, братья Коклены, Бенуа-Констан и
Эрнест, разыгрывают перед публикой два водевиля, “Капиталиста” и “Мы разводимся?”, в
три часа ночи всех ждет изысканный ужин. Выиграв процесс, Надин Романова и
Башкирцевы выходят на совершенно иной уровень по тратам и на глазах превращаются в
нуворишей, или проще сказать, новых русских. Можно представить себе, сколько стоит
прием на двести пятьдесят человек или приглашение Кокленов, звезд французского
театра, старший из которых уже с двадцати двух лет был пайщиком “Комеди Франсез”.
Это все равно, что купить сейчас себе на ночь Киркорова с Пугачевой. Кстати, уже через
несколько лет Бенуа-Констан Коклен вышел из состава театрального товарищества, продав
свой пай, и поехал гастролировать по всему миру, устроил, как говорят на театральном
жаргоне, “чёс”; собирал он полные залы и в России. Но все это не попадает на страницы