Подлодка «Комсомолец»

Басов Николай Владленович

К бабушке Нане поехали когда жара стала уже удушающей, словно горячее полотенце на лицо накинули. Иногда даже приходилось ходить с раскрытым ртом, иначе, казалось, в легких собиралось недостаточно воздуха.

Бабушка, как выяснилось, их ожидала. Соседки, с которыми вчера разговаривал Долбанов, ее предупредили. Она не плакала, но внутри у нее слез было много, это Кашину стало ясно, едва он ее увидел. Из-за них она и говорить почти не могла. К тому же, он и сам сделал ошибку, спросил первым делом:

– Бабушка Нана, Альберт был честным? По-настоящему честным?

Не мог он сказать неправду своему капитану?

Она отозвалась, что честнее его не было на свете, и тут же замкнулась. Словно в этом вопросе заподозрила попытку оклеветать ее внука. На этом, по сути, все и кончилось. Почти все, о чем теперь ее спрашивали, она переводила на исключительную честность внука. И большего даже Патркацишвили, перешедший на грузинский, добиться не сумел.

Уже в самолете Кашин признал:

– Томас, плохо мы провели эту командировку.

– Я считаю, командир, нужно было больше времени на прояснение Альберта отвести. Нет, ну что за один-то день можно о человеке выяснить? Пусть даже и о таком молодом человеке?

А он, оказывает, побывав в родных пенатах, стал, как многие грузины, начинать любую фразу со слова «нет», что в грузинском звучало, как «ара», которое то и дело было слышно в их речи.

И все же, они кое-что выяснили. В мистических кружках Альберт Бухникашвили не состоял, был хорошим парнем, честным до такой степени, что солгать командиру о том, что в его отсеке ничего страшного не происходит, определенно не мог.

И этим пришлось удовольствоваться.

# 8. Мурманск. 11 июня.

Странное это было заседание, сидели все шестеро в гостинничном номере Кашина. Начала Веригина, расположившись на стульчике перед столом, где перекладывала свои «полевые», как она их называла, записи.

Они частенько поражали Кашина, и не только его. Эта методичная, выверенная в работе, как швейцарские часы, женщина склонна была в подобных записях избегать малейшего признака хоть какой-либо системы. Она могла написать, например, что подследственный – трудоголик, и тут же, следующей строкой, что он чрезмерно курит, иногда от безделья. Она могла заметить, как какая-нибудь женщина пытается понравится, и тут же замечала, что у нее, возможно, почечная надостаточность.

Фокус заключался в том, что в итоге таких необязательных замечаний Веригина иногда делала настолько верные выводы, что ее мнения всегда приходилось учитывать, какими бы странными ее умозаключения вначале не казались.

– Так вот, старший матрос Шубин. Как мне показалось, толковый, только грубоват, пытался даже несколько бравировать этой грубоватостью, за это его не любили. Увлечения у него тоже были не очень… Музыка, кажется, зарубежный рок.

– Не вижу в этом плохого, – пробурчал Стекольников, – я тоже рок люблю.

– Не очень-то я доверяю всем этим официальным сведеньям, – резковато говорила Веригина. – У них какой-то механический подход, а мы ищем…

– Да знаю я, что мы ищем! – почти взбунтовался Колупаев. – Сам могу тебя поучить. Ты лучше скажи,

есть у нас реальные, а не выдуманные зацепки?

– Нет, таковых не имеем, нужно выбирать, – отозвалась Веригина. И добавила ядовитым тоном: – Если не нравятся мои, гм… досье, вел бы свои.

– А я и вел, только… – дальше у Колупаева вышло что-то невнятное.

Обычный спор, из-за аморфности всего материала, который им бы полагалось «проветрить», как говорил иногда Колупаев. То есть, обсудить со всеми, кто только оказался под рукой, невзирая на ранги и роли, занимаемые в группе.

– Мне кажется, все это ерунда, – прогудел Патркацишвили. – Пустышку тянем, как тут недавно шеф сказал.

Кашин поднял голову. Кажется, все ненавязчиво, но явно к нему обращались. Неужто всех ребят с подлодки обсудили и ничего не нашли?.. Оказывается, последние слова он произнес вслух.

– Нет, Дмитрий Николаевич, нашли, и даже слишком многое, – отозвалась Веригина, укладывая свои листочки в папочку и застегивая ее. – Просто не знаем, куда кидаться.

– Один картежник, другой – бабник, есть еще парень с братцем уголовником, есть просто недовольные своей службой, есть даже страдающий от аллергии на мороз и холод, все время просил перевести его на Черное море. Есть такие, кто откровенно побаивался такой-то службы… – ворчал, никак не успокаиваясь, Колупаев.

– Тогда давайте еще раз, – заговорил Кашин. – Мы ищем не те сведенья, которые кадровики обычно списывают на мелкие человеческие грешки, которые есть у всех… А что-то странное в поведении людей, что может иметь отношение к нашему делу. Что-то такое, что можно было использовать против них, и как показывает эта катастрофа, чертовски удачно использовать. Итак, что вам показалось странным? Начнем с тебя, Стекольников.

Юноша даже привстал, словно собирался отвечать на вызов учителя в студенческой аудитории. Потом опомнился, все же сел на уголок кровати, который и раньше занимал, почему-то поближе к двери, и руки сложил на коленях, как на парте.

– Казалось бы, все на лодке этой – люди служивые. Формально – здоровы, регулярно проходили медкомиссии разные… Но ведь мало из них ребят, увлеченных спортом, кто бы регулярно ходил в спортзал, тренировался, физически совершенствовался.

– Ха, – произнес Шляхтич, – они же в этой субмарине, как сардины в консервной банке заперты, там голову повернуть невозможно, не то что руками размахивать… совершенствуясь физически.

– Дальше ты, Томас, – попросил Кашин.

– На этой лодке был один из лучших экипажей флота, как нам много раз говорили, подчеркивали, настаивали… Они по долгу службы вынуждены проводить много времени вместе, в лодке при походах и просто на стоянках. Но мне показалось, между ними не было настоящей дружественности. Они же почти никогда не проводили время вместе, наоборот, старались, как только могли, разъехаться, пореже видеть друг друга. Я понимаю, походное и боевое срабатывание, сплачивание – тоже может утомлять, иногда изрядно… Но в жизни его не было. На месте командира, считал бы это недоработкой.