Подлянка
Шрифт:
– Ты только взгляни на него, – цинично говорит он. – У него такой бодрый вид, что он приведет в восторг всех могильщиков: его ж совсем не надо гримировать. А потом, он не может грызть карамельки своими деснами, а клыков у него не осталось ни одного. Кроме пюре и йогуртов, он вообще ничего не может есть. Времена, когда он мог грызть конфеты, давным-давно прошли. Ты узнал чего-нибудь новенькое?
– Я узнал, что ликвидировать собирались Пино, но произошла ошибка, и маслины достались его соседу. Переломанный зеленеет.
– Как это: меня хотели ликвидировать? – возмущается
– Это наверняка дело рук наших друзей из консульства. Слушай, Пинюш, постарайся собрать все твои воспоминания на пресс-конференцию. Тебя хотят убрать, потому что во время визита к алабанцам ты видел или слышал нечто важное. Нечто такое, что они хотят во что бы то ни стало заставить тебя забыть. Понимаешь?
Он качает своей жалкой головой.
– Я рассказал тебе все, что видел.
– А слышал? Ты ведь говорил, что секретарь разговаривал по телефону в соседней комнате, пока ты ждал?
– Он говорил на иностранном языке! – протестует Пино. Я тыкаю пальцем в его котелок.
– Почеши в этом месте! – умоляет он. – Так чешется, что с ума сойти!
Я выполняю его просьбу и, скребя пальцем его башку, заявляю:
– Значит, он говорил вещи огромной важности, Пино, и они хотят убить тебя на случай, если ты знаешь алабанский.
– Не шути, – сурово перебивает меня Загипсованный. – Речь идет о смерти человека.
Толстяк тихонько посмеивается, доканчивая карамельки, стыренные у соседа своего коллеги по палате.
– Надо поместить в брехаловках объявление, – шутит Гиппопотам. – «Старший инспектор Пино сообщает типам из консульства Алабании, что им нет необходимости его убивать, потому что он не знает их языка».
– Я ничего не понимаю! – возмущается Переломанный. – Надо им сказать!
– А с другой стороны, – продолжает Неподражаемый, – раз кокнули не тебя, то чего волноваться?
Берю такой. Добрая душа, но свою чувствительность особо не показывает. Бережет для друзей. Для него смерть человека – это всего лишь несколько слов в хронике происшествий.
– Ты косвенно стал причиной смерти двух мужиков за один день, – иронизирует он, – Ты просто чудовище, Пинюш!
Я отдаю распоряжение, чтобы нашего друга поместили в одноместную палату и поставили перед ее дверью ажана. После этого мы оставляем его наедине с крапивной лихорадкой.
Глава 7
Ночь свежа, как хорошо охлажденная бутылка пива. Берю мне сообщает, что хочет есть и спать. Он мечтает о сосиске с чечевицей или мясном жарком с овощами. Затем он задаст храпака в объятиях своей Берты.
– Минутку, – перебиваю я, – нам осталось сделать одну маленькую работенку.
– Какую?
– Мне жутко хочется нанести частный визит в консульство.
– В такое время! – кричит он. – Но оно же закрыто!
– Я его открою.
– Ты никого там не найдешь!
– Я на это очень рассчитываю. Я его не убедил. Сосиска заполнила его голову в ожидании, пока окажется в желудке.
– Я тебе скажу одну вещь, Сан-А.
– Нет смысла, но все равно скажи.
– Взломав дверь консульства,
– Знаю, приятель!
– Кроме того, ты офицер полиции, и, если попадешься, это вызовет дипломатический инцест.
Несмотря на лексическую ошибку, он прав. Угадывая мое смущение, Толстяк усиливает атаку:
– Ты же не хочешь, чтобы из-за тебя началась война с Алабанией? Это был бы полный улет, особенно теперь, когда мы взяли за привычку проигрывать все войны! Ты мне скажешь, что Алабания невелика, а я тебе отвечу, что чем меньше опасаешься противника, тем скорее проиграешь войну. Мне кажется, все закончится в сорок восемь часов и алабанские войска промаршируют под Триумфальной аркой. Оккупация, лишения и все такое! Если бы хоть наши ударные силы были наготове, я бы ничего не говорил. Но единственные силы, которые у нас всегда в ударе, это публика, кантующаяся на Пигале. Америкашки опять покажут, какие они добрые, и явятся нас освобождать. Черт дернул Лафайетта помочь им, вот они и платят долги!
Толстяка понесло. Он воображает, что стоит на трибуне и играет «Мистер Смит в сенате».
– Ты знаешь, – продолжает он, – почему, когда америкашки нас вытащат из передряги, мы начинаем писать на стенах: «US go home»?
– Чтобы они возвращались домой, черт побери!
– Это понятно. А ты знаешь, почему мы так хотим, чтобы они возвращались к себе?
– Скажи.
– Чтобы подготовились выручать нас в следующий раз. Нет, послушай меня, забудь свою мыслю насчет тайного обыска. Сделай это ради Франции, Сан-А, если не хочешь ради меня. Ей сейчас это совершенно ни к чему!
Мое молчание создает у него впечатление, что речь подействовала. Он с трубным звуком высмаркивается, осматривает результаты, упаковывает их в платок, платок кладет в карман и заявляет:
– Я вот о чем подумал: может, лучше съесть солянку? Я торможу и останавливаю мою тачку возле тротуара
– А чЕ это ты остановился? – удивляется Обжора, озираясь по сторонам. – Здесь поблизости нет ни одного ресторана!
Тут он замечает флагшток консульства Алабании и насупливается.
– Делай что хочешь, но лично я не собираюсь ввергать Родину в ужасы войны.
– А я и не прошу тебя идти со мной, сосиска нанюханная, – бросаю я, – а только подождать в машине.
Я достаю из отделения для перчаток маленький электрический фонарик, убеждаюсь, что отмычка у меня в кармане, и оставляю Толстяка предаваться мрачным мыслям.
Без проблем войдя в подъезд, я не включаю в нем свет. Быстро бегу вверх по этажам, пока перед моими глазами не начинает блестеть медная табличка консульства. Респектабельная двустворчатая дверь из прочного дерева. На ней столько же замков, сколько пуговиц на сутане кюре. По-моему, чтобы ее открыть, придется попотеть, но, как вы, конечно, знаете, большая работа меня никогда не пугала. Я из тех, кто способен починить Великую Китайскую стену или выкопать чайной ложечкой канал. Начинаю с верхнего замка. Он не самой сложной модели, и я с ним довольно быстро справляюсь.