Подменыш
Шрифт:
Отыскать в и без того мутной, а тут ставшей и вовсе взбаламученной воде небольшой сверток, нащупать его вслепую на дне и без того задача из трудно выполнимых. К тому же свою лепту в его гибель внесла и река. Шексну не назовешь быстрой, а тем паче стремительной. Будучи притоком матушки Волги, она во всем брала пример с нее, в том числе и в плавности с величавостью. Однако какое-никакое течение в Шексне имелось. И пускай сыскали Димитрия совсем недалеко — всего в трех-четырех саженях от места падения, — но и на это ушло время. Драгоценное время.
Вот так оно и скопилось в кучу — недосмотр,
Иоанн все это видел с ладьи. Глаза глядели, а ум принимать не хотел — уж очень оно страшно. Вышел из ступора чуть после — от истошного крика Анастасии. Хорошо, хоть успел прыгнуть сзади, ухватив ее за плечи. Не удержи он ее — и она бы шагнула следом за всеми в воду.
«Хоть тут я на что-то сгодился», — подумал Иоанн с какой-то усталой безысходностью и тут же уловил шепоток: «Сто рублев не пожалею, сто рублев тому, кто оживит». Это приговаривал Данило, склонившись подле дитяти.
«Ишь, даже тут поскупился, — больно кольнуло в сердце Иоанна. — Я им и то, и это, а он — сто рублев. Мог бы хоть до тыщи увеличить».
И тут же, словно услышав его ироническую рекомендацию, раненым зверем истошно заорал младший:
— Все! Все вотчины пожалую! Все, что есть, продам, последнюю рубаху сыму — тока спасите дите!
«Вот это по-нашему, по-русски, — снова как-то отчужденно подумалось Иоанну. — Хотя это он теперь на посулы горазд, а ежели бы и впрямь дите откачали — нешто отдал бы земли? Известно, как кто тонет — топор сулит, а яко вынут — топорища не допросишься, — и пообещал в душе: — Ну ничего. Коли чудо случится — сам проверю, чтоб слово сдержал, как обещался. До последней рубахи, — но тут же безнадежно вздохнул: — И свою бы отдал, господи, лишь бы ты чудо явил».
Он вновь поднял голову вверх. Жаворонок по-прежнему не унимался, заливаясь в вышине.
«Душу к ангелам провожает, — понял он. — Стало быть, не будет никакого чуда. Недостоин ты того, Третьяк».
Неимоверным усилием воли он заставил себя сделать шаг вперед, и вновь в памяти всплыли его же горделивые слова:
— Вот вернемся с богомолья, так я его ходить обучу. Ножонками будет топ-топ.
— Ты притомишься, только глазыньки закроешь, а он тебе на спинку заберется и топ-топ. Вовсе отдохнуть не даст, — поддразнивала Анастасия.
— Так он и сейчас уже по мне коленками сучит — какая разница? — возражал Иоанн. — А что разбудит — оно и правильно. Негоже дрыхнуть, царь-батюшка, вставай-поднимайся, иди державу уряжать, чтоб она в наследство мне крепенькая да ладненькая досталась, как я сам. — И ловил, хватал визжащего Димитрия сзади за маленькую пухлую розовую ножку.
«Ныне бы поймать», — подумал сокрушенно, делая второй шаг, а следующего сделать не дали — помешали братья, рухнув как подкошенные прямо ему под ноги, распластавшись по глинистой земле, где не осталось травы — всю изрыли, пока суетились подле царевича.
Хорошо еще, что молчали, иначе непременно
Но они молчали, даже не пытаясь поцеловать его сапог. Только Данило ухватил его было и водрузил толстую подошву прямо на себя. Мол, убей государь — на все твоя воля. А у Иоанна пустота в душе, безнадега дикая, хоть волком вой. Только и сказал брезгливо, со смертной усталостью в голосе:
— Пошли вон с глаз моих долой, псы безродные.
Сказал, что на языке было, не мысля особо, а вышло — хлеще и не придумаешь. Коль «безродные» — стало быть, отечества он их лишал, отторгая от всего честного старинного рода и оставляя лишь имя собственное, и получилось, что были Захарьины, а стали Данило да Никита, не пойми чьи. Так, приблуда какая-то. И теперь им оставалось лишь надеяться, что снимет он когда-нибудь с них опалу, смилостивится, а до тех пор…
И поползли они, будто собаки, в разные стороны.
Иоанн же дальше, в сторону треклятых сходен подался. По пути остановился лишь раз — подле царицы, спросив безучастно:
— Жива ли?
Но безучастие было притворным. Чуял, да что там, знал, убежден был — скажут худое, и он тут же повалится замертво. Не снести ему две смертушки подряд, нипочем не снести. Одно дело — когда человек болеет подолгу, да тяжко. Тут уж поневоле к неизбежному готовишься, исподволь сам себя приучаешь, пусть того и не желая.
Совсем другое, когда вот так — громом с ясного неба, на котором ни тучки, а у тебя перед глазами молния. Все едино, что после парилки жаркой в студеную прорубь нырять — не у каждого сердчишко выдержит. Тут же во сто крат хуже, и второй молнии Иоанн не выдержал бы. Потому и спрашивал с холодком в голосе, чтоб хоть им себя пристудить, а сердчишко его в это время уже чьи-то пальцы ледянючие щупали, примеряясь — как бы половчее схватить. И лишь тогда разжались незримые персты, нехотя отпуская жертву, когда он услышал почти ликующее:
— Живая! — выкрикнула одна из баб.
— В беспамятстве покамест она, государь, а так ништо — отойдет, — деловито прибавила вторая из баб — могучая Олена Варфоломевна.
На лице Олены — жалость, но не только к царю и не только от гибели царевича, а еще и к себе. Теперь ее необъятная грудь уже не понадобится, так что выгодная и почетная работа закончилась.
И вновь пустота нахлынула. С ней и пошел к сходням. В голове же одно билось: «Неужто и впрямь проклятье сказалось?»
Старые люди говорили — перед смертью пожелания человека большую силу обретают. Потому и исполняли это желание охотно, по мере своих сил. Знали — в нем кусочек души укрылся. Не исполнишь — тебе же потом и икнется. А что оно пустяшное — скажем, приведенный на Лобное место водицы испить попросил — так оно даже лучше. Трудов мало просит, а на сердце после покой — соблюл, не дал человеку осерчать.
Только вот как быть, когда их сразу два повисло? Или одно из них лжа? А если нет? И как узнать, какое из них сбылось, то бишь угомонилось, а какого еще подождать придется, пока оно невесть из-за какого угла на тебя набросится. И тут же всплыло совсем недавнее…