Подметный манифест
Шрифт:
Совсем несчастный, он побрел к дверям, не ведая, что Агашка сзади кажет ему длинный язык. И, не разбирая дороги, на крыльце столкнулся с Марфой, убежденной, что ее, восьмипудовую, да еще укутанную в преогромную шубу, все должны видеть издали и уступать ей с почтением дорогу.
– Ах ты смуряк охловатый, дубина неотесанная, лягушка тя забодай!
– возмутилась едва не упавшая Марфа.
Устин, узнав ее, совсем смутился и кинулся бежать, а Марфа вошла в дом.
Агашка помогла ей раздеться, с немалым трудом встряхнула шубу, чтобы мех в тепле не попортился от сырости, а Марфа, велев подавать самовар с заедками,
– Что это ты, душа моя, полицейских служителей приманиваешь?
– спросила Марфа с пресерьезной рожей, входя в Дунькину гостиную.
– Твои-то узнают - не обрадуются.
Она разом намекала и на Захарова, и на обер-полицмейстера.
Дунька рассмеялась.
– Да это ж Устин, не признала?
– спросила она.
– Садись, Марфа Ивановна, такое скажу - на ногах не устоишь! Пропажа наша сыскалась!
– Да ну?!
Дунька рассказала про госпожу Тарантееву и ее любезное предложение. Марфа задумалась.
– Говорила я тебе - многого добьешься, коли будешь умна, - молвила она.
– Актеркам, которые на первых ролях, в Петербурге вельможи дворцы дарят, экипажи новомодные, сама государыня им бриллиантовые перстеньки шлет. Но тут надобно не промахнуться… кто, говоришь, нашу красаву-то подобрал?
– Так и не сболтнула, - пожаловалась Дунька.
– А по всему судя - довольна. Как будто замуж собралась… Я все ждала - авось сболтнет. Ан нет!
– Хитрости, стало быть, малость нажила. Коли это кто из здешних бояр у себя домашний театр заводит и крепостных реверансам учит - тебе от того толку мало. Разве что твоего сожителя непутем разозлить…
– Нет, Марфа Ивановна, она сказывала - это те давешние интриги продолжаются, когда у государыни денег на театр просили и прожекты ей представляли.
Марфа почесала в затылке.
– Вот что, Дунька. Первым делом ты про эту встречу сожителю расскажи, да насмеши его сильнее. Пусть и ему станет любопытно, в какой такой театр нашу сумбурщицу взяли. И пусть он тебе позволит туда ездить, да и сам у знакомцев поузнает, не затевает ли кто домашней комедии. А Маланье наплетешь так: бегаешь-де к ней от сожителя тайком. И как тебе что покажется неладно - тут же записочку ей шли: сожитель-де разведал, ругался и оплеух надавал, так что более ты у нее не покажешься.
Дунька вскочила со стула и расцеловала Марфу.
– Учись, пока я жива, - сказала многоопытная сводня.
– Я тебе, Дунька, что скажу. Молодая и красивая баба многого добьется - да не всего. Хитрая старуха тоже многого добьется - да не всего. А вот как молодая со старухой объединятся…
И тут обе совершенно некстати подумали об одном и том же человеке.
И тут же обе об этом догадались.
– Экая заноза, - вроде бы и некстати, а на самом деле - вполне к месту проворчала Марфа.
И Дунька, вздохнув, безмолвно с ней согласилась.
Архаров был сильно недоволен москвичами. Москва заваривала малоприятную кашу. Он не верил, что самозванец, которого с легкой руки государыни модно стало звать маркизом Пугачевым,
Наконец после того, как пьяная орава окружила архаровские сани прямо на Пречистенке, и в помощь отбивавшемуся кнутом Сеньке пришлось сделать два выстрела, Архаров опять перевел свой особняк на военное положение. Там в третьем жилье ночевали испытанные архаровцы, премного довольные таким общежитием. Они были неизбалованы - Тимофею доводилось и в сугробах спать, так что тюфяк на полу представлялся им царским ложем, тем более, что Потапу было велено кормить их без всякой экономии.
Несколько дней спустя Архаров был вызван к князю Волконскому - разбираться с незваным гостем. Записка была так хитро составлена, что и не понять, кто пожаловал. Но разумно расспрошенный архаровцами посыльный рассказал: генерал-майор, прибыл из Казани, по прозванию Василий Алексеевич Кар.
– Мать честная, Богородица лесная!
– воскликнул Архаров.
– Как же он в Казань-то попал?!
Генерал-майору, сколько Архаров знал расстановку сил, полагалось быть где-то под Оренбургом, а не возвращаться в Казань, откуда он выступил против самозванца, имея под началом около полутора тысяч человек. И тем более - не скакать в Москву, куда его никто не посылал.
Наступил ранний зимний вечер, на Лубянке было тихо, и Архаров стал собираться. Но, когда он уже стоял в шубе, а Клашка эту шубу на нем оправлял сзади и одергивал, в кабинет, постучав, заглянул старик Дементьев.
– Чего, как мышь, скребешься? Заходи, - велел Архаров.
Старый канцелярист вошел и низко поклонился.
– Челом бью вашей милости на неслуха Устинку, - сказал он.
– Беда с ним, право, пишет на свой лад. Вот, извольте, гляньте, ваша милость, срамота одна…
Это было неизбывное горе старика Дементьева.
Как многие невысокого полета чиновники, он на старости лет стал сильно заботиться о своем влиянии на ход событий и на служивую молодежь. Всякую мелочь принимал близко к сердцу, особо настаивал на своей незаменимости - словом, проделывал все свойственные его положению дурачества. А главным в его ремесле был разборчивый и красивый почерк. Вот вокруг почерка и развел старик Дементьев неслыханную канитель. Он всех канцеляристов школил, чтобы писали на его лад, с его излюбленными завитками, и наиболее хвалил тех, кто, не пожалев времени, брали его рукописания за образец и, обводя буквы карандашиком, усваивали его манеру.
Устин же имел свой почерк, довольно отличный от дементьевского, и потому не раз и не два сподобился таких вот стариковских жалоб, приносимых Архарову. Он искренне пытался переучиться, но, увлеченный письмом, забывал о своих благих намерениях.
Сказывалось, видимо, и то, что Устин не был потомственным канцеляристом. В этом звании многое значила семейственность. Заботясь о том, чтобы все учреждения имели грамотных работников, правительство запретило детям приказных служащих поступать в иную службу, кроме гражданской, и более того - недавно был принят указ, обязавший канцеляристов самим обучать своих детей грамоте. Немудрено, что в этой среде почерк имел столь великое значение.