Подметный манифест

Трускиновская Далия Мейеровна

Очевидно, даже приговоренный вдруг ощутил себя актером. И хотел завершить трагедию так, как написал драматург.

Далее стали читать приговор. Архаров не слушал - ему было важнее додумать свою мысль до конца. Но все никак не получалось, чего-то недоставало. Наконец все чиновные персоны, стоявшие на помосте, пошли к узкой лестнице - и он понял, что сейчас произойдет сама казнь.

Обернувшись, Архаров поглядел на палача - исполнителя экзекуции с подручными доставили из столицы, - как будто ожидал от него взгляда или кивка. Но палач глядел на Пугачева и

Перфильева, с неудовольствием ожидая, пока освободится нужное при его ремесле пространство. На помосте осталось несколько человек, в их числе экзекутор, обязанный дать знак к исполнению казни.

Меж тем Пугачев кланялся во все стороны, говоря:

–  Прости, народ православный!

Это уже был живой человеческий голос! Архаров, не желавший смотреть на казнь, обернулся и увидел, как самозванца вытряхивают из тулупа, валят на широкую плаху. И для человека, стоявшего у основания помоста, он скрылся из виду.

Раздалось «ух!», вскрик, и тут же возмущенный голос чиновника, приданного в помощь экзекутору:

–  Ах, сукин сын! Что ты это сделал?
– и тут же, деловито: - Ну скорее - руки и ноги.

Архаров вдохнул, выдохнул, повернулся, посмотрел на толпу. Толпа замерла - никто не ожидал, что правильное четвертование, ради коего, собственно, и пришли, при коем сперва злодея лишают рук, затем - ног, и напоследок, головы, - не состоится. Палач, не мудрствуя лукаво, отсек сразу голову. И трудно было счесть сие ошибкой - подручные так и повалили осужденного, чтобы под удар попала шея…

Будь Архаров наверху - непременно не удержался бы, опустился бы на корточки, чтобы посмотреть в глаза отрубленной голове. Что-то же должно быть в остановившихся глазах… остановившихся ли?… Бог его ведает…

Очевидно, экзекутор что-то успел сказать не в меру ретивому помощнику - когда точно то же проделали с Перфильевым, тот безмолвствовал.

Деликатный, но строгий приказ государыни был исполнен. Более тут оставаться было незачем. Но пришлось стоять под неторопливым снегопадом, пока вешали пугачевских «генералов» - яицкого казака Максима Шигаева, оренбургского казачьего сотника Тимофея Подурова и оренбургского неслужащаго казака Василья Торнова. И далее - ждать, пока можно будет пройти к саням.

Ноги в тесных сапогах совсем задубели. Архарову даже больно было шевелить пальцами. Сейчас он хотел лишь одного - скорее в тепло! И даже не подошел к карете Волконского - да и незачем было…

Архаровские сани пронеслись по Пречистенке, повернули, вкатили во двор. Сенька соскочил на утоптанный снег, побежал вытаскивать барина из-под медвежьей полсти, которая, промерзнув во время казни, не то что не грела - а даже наоборот, добавляла холода…

Приезда ждали - дворня, которой Архаров настрого запретил совать носы на Болотную площадь, в полном составе встретила в сенях. Первым подбежал Саша Коробов и стал расстегивать тяжелую синюю шубу, помог скинуть ее на руки Настасье.

–  Устал, сил нет, - сипло сказал Архаров.
– Сашка, вели, чтоб тут же мне стелили.

–  Ахти, Николаи Петровичи умаялись!
– завопил,

подскочивши, Никодимка.
– Михей, в покоях жарко ли? Баню, баню надо было топить! Потап! Самовар вздувай!

Архаров не чуял тела - перемерз и ноги слушаться не желали. Меркурий Иванович, догадавшись, прямо в сенях усадил его и сам стал разувать. Никодимка бухнулся рядом на колени, потащил с одервеневшей ноги второй сапог.

–  Ахти мне, пантуфли!
– воскликнул он и едва не шлепнул себя ледяным сапогом по лбу.
– Дашка, Иринка, за пантуфлями бегите! Шлафрок, что на на меху!…

Шлафрок изнанкой прижали к горячей печке и, согрев, надели на барина.

–  Прежде всего съесть горячих щей, - сказал Меркурий Иванович.
– И травника стопку. А сапоги эти - отдайте кому-нибудь, они вам тесны.

–  Сам знаю, - буркнул Архаров.
– Хочешь - забирай.

Щи были поданы прямо в спальню - наваристые, душистые, от одного запаха душа согревалась. И травничек туда же прибыл - на подносе, при серебряной стопке как полагатся. Никодимка, оставив барина с домоправителем, умчался и несколько минут спустя явился с противнем, на коем был большой раскаленный кирпич.

–  Сейчас, сейчас Николаям Петровичам под ножки подмостим, кирпич долго жар держит, - бормотал он, откидывая одеяло и перину.
– Согреем Николаев Петровичей, согреем…

Архаров выпил, заел щами и прямо в шлафроке полез под одеяло. Ему казалось, что сейчас, коли по уму, нужно проспать двое суток - отоспаться за полтора года суеты. Он был уверен, что заснет среди дня без всяких пасьянсов и французских книжек. Но, когда Меркурий Иванович и Никодимка ушли, в спальне обнаружился секретарь, стоявший в сторонке совершенно безгласно.

–  Николай Петрович… - несмело обратился Саша.

–  Ну, чего тебе?

–  Как… как вы… как вам… то есть… - Саша сбился с мысли, Архаров же помогать не стал.

Он улаживался в постели поудобнее. Кирпич под периной действительно давал хорошее тепло, оставалось умостить на нем обе ступни.

–  Что вы ощущали там, на Болотной площади?
– спросил наконец Саша.

–  А что я должен был ощущать?

Архаров не то чтобы забыл свои странные мысли на эшафоте - а просто не считал эти соображения темой для разговора. И к тому же мысли следовало додумать до конца. Как и мысль о имени «Емилиан», тоже словно бы повисшую в воздухе.

Но сейчас он уже размяк, расслабился, распустил те железные скобы, в которых держал себя, как щеголиха распускает шнурование. Сейчас ему хотелось чего попроще - после горячих щей и спасительного травничка…

–  Но вы же, вашими устами то бишь… писалась история…

–  История устами писалась? Эк ты красно выражаешься. Никакая это, Сашка, не история. Был казак, славы захотелось, взбаламутил народ, наобещал того, чего в натуре не бывает и быть не может - и непременно даром. Ну, изловили, казнили. Какая ж это история? О нем, поди, через десять лет напрочь забудут. А о тех, кто был при его казни - и того скорее. Истории, Сашка, сдается мне, вообще нет.