Поднимается ветер…
Шрифт:
— Я имею в виду вашего двоюродного дядю, герцога Гоэллона.
— А, — небрежно отмахнулся принц. — Ну да, Элграс его любит. И я тоже.
— Любовь к старшим родственникам заповедана нам Сотворившими, — кивнул министр, — однако ж, в любви не стоит забывать об опасностях.
Араон склонил голову к плечу — граф узнал и это движение, и тоже отметил его, как чужое, — и внимательно посмотрел на дядю. На этот раз в светло-карих, словно крепко заваренный огандский чай, глазах блеснули любопытство и тревога.
— Опасностях? А что тут опасного?
— Ваше высочество, вам никогда не казалось, что герцог больше уделяет внимание вашему брату, а не вам, наследнику короля?
— Казалось, — вздохнул принц. — Он его больше учит всякому… ну, там, ювелирному делу, разбираться в лекарствах…
«Лекарствах?!» — Агайрон вздрогнул, и это не укрылось от внимания племянника. Граф поспешно выпрямился и положил руки на поручни, но обмануть наблюдательного парня было не так-то просто.
— Дядя, что с вами? Вы побледнели. Здесь слишком холодно? Давайте пройдем в зимний сад!
— Нет-нет, ваше высочество, все в порядке. Меня огорчило услышанное от вас.
— Что я такого сказал? — длинные светлые ресницы испуганно дрогнули.
— Ничего недостойного, — успокоил племянника Агайрон. — Но нечто крайне тревожное. Достаточно ли много вы знаете о своем
— Да, конечно, — кивнул принц. — Отец… его величество король ему полностью доверяет и всегда велит мне его слушаться.
— Разумеется, ваше высочество поступает всецело верно, выполняя пожелания своего отца. Однако я бы на месте вашего высочества насторожился, обратив внимание на то, сколько внимания герцог уделяет принцу Элграсу. Агайрон отлично знал, что братья с давних времен приучены состязаться между собой — сначала за внимание матери, потом — отца и преподавателей. Его величество Ивеллион считал, что это пойдет на пользу обоим сыновьям: младший будет тянуться за старшим, а старший не допустит, чтобы младший хоть в чем-то его превзошел. Поначалу Агайрону это казалось разумным, но когда выяснилась разница характеров Араона и Элграса, он уже жалел, что король поступил так, а не иначе. Братьев нужно было воспитывать раздельно. Младшего отправить в Скору или Агайрэ, где на него нашли бы управу или хотя бы избавили Араона от его влияния.
— Видимо, дядя считает его более достойным своего внимания, — вместо смирения в голосе звучала откровенная обида, и граф понял, что разговор состоится. Именно так, как ему нужно, именно в том направлении, которое он выбрал.
— Задумывались ли вы, ваше высочество, о причинах подобного внимания?
— Его все любят больше, — пожал плечами принц. — И герцог Алларэ тоже.
— Не все, — улыбнулся министр. — Но мы сейчас говорим не о герцоге Алларэ, а о герцоге Гоэллоне. На вашем месте я бы насторожился.
— Почему? — наконец-то спросил Араон.
— Некоторые обстоятельства жизни герцога Гоэллона заставляют думать, что он — не лучший наставник для вашего младшего брата.
— Какие? — юноша нетерпеливо заерзал в кресле.
— Знаете ли вы, что герцог Гоэллон был младшим в своей семье? У него был брат, старше его на пять лет, и сестра. Оба они погибли при довольно загадочных обстоятельствах, после чего единственный выживший наследник на два года покинул Собрану. Вероятно, отец отправил его в ссылку. О том несчастье известно не так уж много, но мать герцога умерла в тот же год, что и старшие дети, а герцог Ролан — спустя два года, хотя был еще в расцвете сил. Случившееся подкосило их обоих. Граф перевел взгляд с изумленно замершего Араона на резную столешницу. Карта мира, тщательно вырезанная в темном дереве. Эллона, Алларэ, Сеория — срединные земли Собраны. Скора — западный рубеж. Брулен — торговые врата. Наследство принца Араона, и только от него зависит, кто сядет на трон — он или его младший брат. Если старший будет достаточно разумен, если не позволит Элграсу вонзить себе нож в спину или подлить отравы в вино, то он станет королем. Хорошим королем, лучше своего отца и деда: принц — добрый, внимательный юноша, пожалуй, излишне мягкосердечный, но не трусливый.
— Дядя, вы хотите сказать, что это… герцог Гоэллон убил их?
— Ваше высочество, — качнул головой граф. — Я хотел сказать только то, что сказал. Все выводы вы должны сделать сами. Я ни в коем случае не хочу бросать тень на доброе имя герцога Гоэллона; я просто сообщил вам то, что следует знать.
Принц опустил голову, завесив лицо длинными прядями волос, и глубоко задумался. Агайрон смотрел на него, пытаясь догадаться, о чем сейчас размышляет Араон. Первый министр сделал все, что собирался, и все, что мог. Может быть, наследник будет осторожнее. В пятнадцать лет уже пора думать о своей судьбе и брать ее в собственные руки.
…он не мог попасться солдатам случайно! Попросту — не мог. Деревенька в северной оконечности Алайского горного хребта стояла достаточно уединенно, от Ублийского тракта ее отделял десяток миль проселочной дороги, шедшей через холмы. До ближайшего замка тоже было далеко. Два пристава и сопровождавшие их солдаты, все — в цветах Алларэ, попросту не могли заглянуть сюда случайно, да и не стали бы ненароком заехавшие, — скажем, на ночлег, — служивые обыскивать деревню. Проповедника искали, а, значит, кто-то его выдал. Среди тех, кто притворялся верными, нашелся предатель, отправивший донос в ближайший замок или в расположенный у тракта городишко Левер. Три дня он провел в деревне, отдыхая после долгого и трудного пути по зимней дороге, а на четвертый явились солдаты. Отсюда до замка — день пути верхом, до Левера — как раз два; это если на крестьянской лошади. У солдат кони намного лучше, так что могли успеть и из Левера. Удивило другое: с приставами не приехал священник. То ли в занюханном городишке не нашлось никого из Блюдущих чистоту или хотя бы Бдящих братьев, то ли монахи понадеялись на силу оружия и не захотели отправляться в путь по гололедице. Спасаться бегством было бесполезно. Перекрыта и дорога, и обе тропинки через холмы. Деревенька с коротким и обычным для герцогства Алларэ названием Ле притулилась на горном склоне. Вниз не уйдешь, а вверх, в горы, без снаряжения зимой отправится только безумец. Проповедник не стал прятаться. Поняв, что его ищут, он сам вышел навстречу приставам, хоть староста Ле и его хлопотливая жена пытались удержать адепта Истины, умоляли его укрыться в подполе, чтобы ночью уйти из деревни; но он уже понял все: что был предан, что солдаты не уйдут без добычи, а если ему все же удастся ускользнуть, то всех жителей деревни допросят с пристрастием, и староста выдаст тайну. Крестьяне темны разумом и трусливы: при виде Блюдущих чистоту они покаются в чем угодно, расскажут все. Нельзя было этого допустить. Сын старосты еще не успел уехать из Ле с важным посланием владетелю Роне, истинному Верному. Тряпица с шифрованным посланием пока что будет храниться среди полотенец и скатертей в доме старосты, и седмицу или две спустя парень уедет, якобы по делам, а там уж и передаст Роне секретное послание. Приставы в зелено-желтых мундирах не удивились его покорности; должно быть, были предупреждены и о том, что глашатай Истины не унизится дракой. Его надежно связали и посадили на лошадь перед сержантом, командовавшим отрядом. Не били, даже не обыскивали — впрочем, приди приставам в голову эта мысль, ничего бы они не нашли. В котомке, которую пристав забрал себе, была лишь деревянная миска с щербатыми краями, ложка, которую он вырезал на привале, огниво и тряпица с солью. Под линялыми лохмотьями и добротным, но явно с чужого плеча, плащом, он тоже ничего не прятал. Единственная важная вещь осталась в сундуке старосты, а приставы осмотрели дом, но не стали перетряхивать лари и комоды. Мощный мохнатый жеребец монотонно перебирал ногами. Руки проповедника были связаны перед грудью, достаточно туго, но не так, чтобы пережать сосуды — солдаты
Теперь в руках его была Сила, истинная Сила, с которой не сравнятся ни жалкие чудеса захватчиков, ни тщетные потуги преследователей! За дверью лениво переговаривались, как делают обычно солдаты, чтобы не заснуть на посту. Проповедник прислушался. Говорили об обычной пустой мерзости — о распутных женщинах, о винах, о лошадях. Человек в серо-бурой одежде поднял ладонь и прижал ее к щели между створами двери. Сначала снаружи наступила тишина, а потом медленно, неуверенно лязгнул засов. В звенящем, скорбном молчании замкового двора звук казался нестерпимо громким, разрывающим чувствительный слух в кровавые клочья, но проповедник знал, что это лишь иллюзия. Его чувства обострены до предела — еще один дар Господа, — но снаружи все спят, и лишь один солдат подчинился безмолвному приказу открыть дверь. Струя ледяного воздуха скользнула через щель, обожгла лицо. Проповедник толкнул дверь, сделал несколько шагов. Оба солдата застыли у стены, лишенные воли и разума. Человек обшарил их, забрав у одного длинный кинжал с удобной оплетенной кожей рукоятью, у другого — форменный плащ, тяжелый и теплый, подбитый медвежьим мехом. Должно быть, солдат сшил его для себя по образцу формы; в личных армиях Старших Родов такое практиковали часто. Сапоги у него тоже были добротные. Проповедник положил горячую, пульсирующую жаром ладонь солдату на лоб, и тот стащил сапоги, спокойно встав ногами в одних портянках на снег. Сапоги пришлись почти впору. В конюшне нашлась лошадь — не из тех, что принадлежали солдатам или приставам, а господская: должно быть, владетеля Лиго или его сыновей. Роскошный серый в яблоках жеребец покорно позволил себя оседлать и вывести, и подчинился седоку. Замок Лиго за его спиной спал, покорившись силе Господа единого и единственного, и никто не открыл глаз, никто не насторожил слуха, чтобы услышать конский топот. Беглец беспрепятственно покинул замок и отправился назад, туда, откуда его забрали солдаты. Он должен был покарать предателя, чтобы утвердить власть Истины и достойно послужить Творцу, который среди прочих грешников более всего ненавидит предателей и доносчиков. Всадник не жалел коня: его мало волновала судьба лошади. Он хотел лишь вернуться в Лэ до утра, и это ему удалось. Жеребец рухнул под ним, роняя на снег клочья кровавой пены, и милю пришлось пройти пешком, но он успел. Еще не занялся рассвет, а разгневанный проповедник уже вошел в предавшее его селение Лэ, печатая шаг по расчищенной дорожке. Заледенелые корни скользили под чужими сапогами, но не мешали ему идти. Посланник Истины шел, облеченный в негодование и гнев.
Вскинутая к небу ладонь, пышущая жаром — и жители Лэ просыпаются, выбегают, в чем спали, на крошечную площадь. Сюда пришли все — и дети, и старики со старухами. В ало-багряном свете занимающегося рассвета лица их казались кровавыми масками с черными провалами глаз и ртов. Облачка инея, вылетающие из распахнутых пастей, вонь страха. До сих пор они видели его милость, но не гнев.
— Один из вас предал меня, — бросил проповедник. — И да будет наказан предавший не слугу Творца, но самого Творца. Толпа стала полукругом; вся сотня деревенских жителей, темных и неразумных, но почти все были покорны Господу. Растрепанные волосы баб, всклокоченные волосы мужиков, зябко растираемые руки, босые ноги, приплясывающие на снегу. Быдло, глупое быдло, с равной легкостью верящее и предающее! Проповедник пошел вдоль замерших людей, глядя каждому в глаза. На площади было темно, но ему не нужен был свет небесный, чтобы различать черты своей паствы. Серые, карие, зеленые, голубые, ореховые, фиалковые — как много глаз, как мало разума в них. Только страх, страх перед гневом Создателя. И — ярким алым пятном — среди прочих — другие глаза. В темноте цвета не разберешь. Все лица подсвечены изнутри, а это — словно завешено темной вуалью. Но упрямство и злоба имеют свой вкус, который ни с чем не спутаешь. Непокорность горчит на языке.
— Назови себя, предатель!
— Меня зовут Жан Лере, и верую я в Сотворивших, а не в тебя, проклятый! — Парню — лет двадцать, рыжий и кареглазый, конопат, женат, двое детей. Горе чадам, имеющим отца неразумного. Горе неразумному, осмелившемуся спорить с посланником Господа. Слова его тщетны, мольбы пусты, а кара не минует дерзнувшего предать.
— Ты предал меня, Жан Лере. Предал меня и тех, с кем живешь. Но Господь милосерден, а с ним милосерден и я. Ты умрешь, Жан Лере, но кровь твоя очистит остальных! Тупые селяне рухнули на колени, стоять остался лишь староста — тоже рыжий и конопатый, но раза в три толще Жана.