Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне
Шрифт:
— Так можно оправдать любой мятеж.
— Наш, во всяком случае.
— Не будем говорить о христианстве, мы с вами не священники. Вы исходите из ложной посылки. Вам кажется, что люди наделены равными правами, ибо они равны от рождения. Сколько бед принесла эта ложная посылка, которую Джефферсону вздумалось вписать в Декларацию независимости. На самом деле люди вовсе не равны. Даже в таком маленьком отряде, как ваш, разве можно сравнить вас с другими?
Он бросил взгляд в сторону койки Стивенса, тот лежал, не поднимая головы, как он обычно делал при посетителях.
— И
Каждый плантатор отвечает за всю свою землю, а я обязан отвечать за всю Виргинию, обязан работать, чтобы людям жилось хорошо, спокойно, надежно, чтобы царил порядок. Допустить, чтобы шайка негров бесчинствовала на улицах Ферри? До смертного часа не прощу себе того, что произошло. Джон Кэлхун, наверно, в гробу перевернулся от ужаса. Уже девять лет как нет его в живых, а как он, с его государственным умом, был бы необходим сейчас! Вам интересно было бы поговорить с ним. Он мечтал о том, что его Каролина, что весь Юг станет новой Элладой, где будут процветать науки и искусства. Ведь и в Греции тоже было рабовладение.
Браун вспомнил библиотеку Теодора Паркера в Бостоне, несколько шкафов на втором этаже и крупную надпись наверху: «Греция» — по-английски и по-гречески, так ему сказали. И белые мраморные бюсты у каждого шкафа. Вспомнил и одного из своих покровителей, врача Сэмюэля Хау, который в молодости сражался за свободу Греции.
— Вы, губернатор, считаете себя американским патриотом, но если бы наши деды придерживались таких взглядов, как вы, то и Соединенных Штатов не было бы. Наша страна родилась восстанием, революцией, войной против Англии. И тех, кто не хотел, чтобы Америка была колонией, тех, кто пошел за Пейном, Джефферсоном, Вашингтоном, тех вы судили бы как преступников.
Уайз замялся, Браун загонял его в угол. И губернатор обрадовался приходу Эвиса. Принесли обед, а он, приподняв цилиндр, спросил, нет ли у заключенного жалоб.
— Нет.
Браун, прощаясь, благословил губернатора.
Уходя из тюрьмы, Уайз у Эвиса спросил, как он полагает, нормален ли Джон Браун.
Эвис ответил, что он, пожалуй, самый нормальный изо всех людей, которых он знает.
Потом и Уайз сделал официальное заявление: «Я знаю, что он нормален, поразительно нормален, если быстрая и ясная способность восприятия, если умение взвешивать разумные предпосылки и делать из них разумные выводы, если осторожный такт, позволяющий избежать самораскрытия… если память и ум и здравый смысл, если спокойствие и самообладание, если все это — свидетельства нормы».
А Браун тревожился за Геррета Смита. Вот кто сломался под тяжестью непосильного груза.
Кук говорил, что я его вовлекал, что он возражал против нападения на Харперс-Ферри. Что ж, он — слаб, ему кажется, что, продавая других,
Не надо было брать Кука с собой. Но как узнаешь заранее? Перед атакой на арсенал мы читали Пейна: «И наступил час испытания душ…» Как узнать наперед, чья душа способна выдержать испытание, а чья нет?
Он, Браун, не очень-то хорошо разбирается в людях. И подчас требует от людей больше, чем они могут вынести.
Хотя вот негра Шилдза Грина он нисколько не уговаривал, просто спросил, как он поступит, пойдет ли за ним. Грин пошел. И во время боя в Харперс-Ферри еще мог уйти, спастись. Но остался во второй раз. В спорах с Уайзом, с Эвисом он забыл о Грине. А такой негр стоит десятка белых храбрецов, недаром его прозвали «Император». Впрочем, и Кук мог бежать, но вернулся, принял огонь на себя. Если бы его тогда убили, осталась бы слава героя. Умаляет ли его прежнюю доблесть то, что он потом струсил?
А к Геррету Смиту возвращаться мыслями горько. Хоть он давно сказал себе, что северные либералы, даже самые лучшие, — люди слабые, горожане, книжники. Надо было с этим считаться. А он забывал. Тащил силком в рай. Он верил, что можно заставить человека стать праведником, героем. Никого нельзя тащить. Человек сам должен решить. И рассчитывать свои силы.
Заколдованный круг — заранее не рассчитаешь. Разве он о себе знал, хватит ли у него сил или нет?
Как этот француз, азартный такой, он познакомился с ним в Англии, он повторял, и Браун заучил незнакомые слова: «Вступай в бой, а там уж будет видно». Ему это больше по душе, чем рассчитывать.
Смит — государственный человек, Смит был депутатом конгресса, вот Смиту и рассчитывать.
Нет, это тоже твоя вина, твоя ноша. Раз уж стал во главе, раз тебе назначено, значит, ты и отвечаешь за всех, за каждого, кого вовлек, и за тех, кто сам пришел.
Смит — хороший человек, хороший друг. Что они там с ним делают? Смирительную рубашку надели, что ли? Или холодной водой обливают под напором? Как мою сестру, которую поминали на суде, она и впрямь сумасшедшая. Мне лучше, чем Смиту.
В коридоре послышался шум. Возвращались из суда. «Повесить за шею в пятницу, шестнадцатого декабря…» Шестнадцатого декабря. После.
Палили из ружей — сто залпов. Бостон приветствовал закон о беглых рабах, утвержденный конгрессом США в сентябре 1850 года. Горожане высыпали на улицы, ребятишки тащили отцов и матерей, такие салюты — редкость.
— Почему стреляют?
— А теперь и белых будут сажать в тюрьмы, если они укроют беглого негра.
— Безжалостные…
— А что ты всех жалеешь? Уж не завела ли ты себе дружка-негра? Или белых парией в Бостоне не хватает?
— Бесстыдник! Мне правда жалко негров.
— А мне так ничуть не жалко. Пусть знают свое место.
Хмельные солдаты пели: «О, вези меня обратно домой, в старую Виргинию…»
По Бикон-стрит навстречу праздничной толпе двигалась странная процессия — на телеге стоял черный гроб, надписи крупными буквами с обеих сторон: «Свобода».
— Это что такое?
— Хороним свободу.