Подонок. Я тебе объявляю войну!

Шолохова Елена

— Да.

— Почему? — искренне удивляется он. — Мне понравилось. Я бы повторил.

— Да потому что это неправильно! Стас, ну в самом деле. У тебя же Яна, у меня Дэн…

На слове «Дэн» вся его безмятежность вмиг испаряется.

— Ты его любишь? — спрашивает он, пытливо глядя на меня.

Несколько секунд я молчу. Мне кажется, скажи я как есть, то предам Дениса. Но Смолин ждет. Не просто ждет, а замер в напряжении.

— Нет, — признаюсь наконец я и отвожу глаза. — Не люблю.

—

И в чем тогда проблема?

— Ну как ты не понимаешь? Он же мне не посторонний человек. Мы давно вместе. Мне на него не плевать. И вот так у него за спиной… когда он ни сном ни духом… Я не могу. Это же нехорошо, непорядочно. Даже подло. Мне и так стыдно. Получается, что я уже его обманула… предала…

— Да брось, — отмахивается Смолин.

— Но так оно и есть! Мы оба обманываем своих…

— Ну так порви с ним, если тебя это грузит. Позвони, напиши, не знаю… — беспечно пожимает он плечами.

— Нет. Так нельзя…

— А как можно?

— Лично. О таком надо лично, глядя в глаза. Я поговорю с Денисом. Я уже и сама думала. Просто не было пока случая. Нужен удобный момент. Разговор ведь нелегкий.

Я не вру сейчас. Я действительно собиралась порвать с Дэном. Было это на другой день после того, как избитый им Смолин ночевал у меня. Даже спустилась к нему вечером, но разговора не вышло. Сначала у него торчали наши мальчишки. Выпытывали у него, кто ему глаз подбил. Но он так и не сказал, что это был Смолин. А когда они ушли, он повалился на диван со словами: «Жень, прости, я лягу, что-то мне сегодня хреново. Но ты, если хочешь, будь тут…».

Я и ушла ни с чем.

— Не было случая? — взметнув брови, переспрашивает Смолин. — Он живет под тобой!

— Слушай, у тебя самого есть Яна вообще-то! — напоминаю я. А то вон как у него всё просто.

— Нет, у меня никакой Яны, — возражает он. — Мы разбежались. Так что, Гордеева, обманщица у нас только ты.

Он снижает голос до шепота и тянет меня за руку к себе. И сам подается ближе. Но я упираюсь.

— Зачем ты это делаешь?

— Делаю — что?

— Всё! Вот это… — взглядом показываю на его пальцы, сжимающие мое запястье. — С чего бы вдруг?

— Ясно. Тебе надо всё по полочкам разложить, да? Ну окей, — он снова откидывается спиной на стену, отпускает меня и убирает руки в карманы. Тяжело вздохнув, выдает: — Нравишься ты мне, Гордеева. Очень сильно нравишься. И… я хочу с тобой встречаться.

Я, конечно, и так это понимала, но не ожидала, что Смолин решится на признание, даже такое, скупое и вынужденное. Сдерживая улыбку, делаю удивленный вид:

— В самом деле? А как же: «ты не в моем вкусе»?

— В моем, в моем, — усмехается он.

— А как же «второй сорт»?

Он морщится. Неужто ему неловко?

— Да ну нет, конечно… Это вообще твои слова были! А я

не стал спорить.

— Ну да. А чьи слова были: «Можешь мои вещи выбросить, все равно после тебя их не надену»?

— Блин… Ну, ладно, согласен, я — надменная сволочь. Но постараюсь исправиться. Обещаю. Какие еще есть ко мне претензии?

— Сущие пустяки! Ты меня всего лишь шантажировал… Обещал показать всем ту ужасную фотку…

Ему и правда неловко, это заметно.

— Да я бы не стал. И ничего та фотка не ужасная. Наоборот, огонь. Однако капец, ты злопамятная!

На самом деле — абсолютно нет. Я и перечисляю всё это без малейшей злости или обиды. Наоборот, с азартом, словно это игра.

— Давай уж сразу всё выкладывай, какие еще мои грехи припомнишь? — обреченно вздыхает он.

— Ты меня травил собакой!

Недоуменно сморгнув, видимо, не сразу вспомнив, он тут же опять морщится.

— Черт… ну, не собакой уж. Щенком. Но согласен, косяк. Шутка была крайне тупая.

— И жестокая.

— И жестокая, — соглашается он. — Ну хочешь я искуплю свою вину?

— Как, например? — интересуюсь я.

— Например, выполню за это какое-нибудь твое желание… — улыбается он. Причем с таким видом, будто думает, что это желание обязательно будет чем-то приятным.

— Хорошо, — соглашаюсь я.

— Ну, давай, загадывай.

Черные глаза его так и блестят. Знаю я, что у него на уме. Но говорю то, чего он явно не ждет.

— Ты должен будешь ответить мне на один вопрос. Но только честно. Абсолютно честно! Какой бы правда ни была.

— Ну, ладно, спрашивай, — слегка разочарованно говорит он.

— Стас, ты причастен к тому, что случилось с моей мамой?

Он смотрит на меня с недоумением.

— В смысле?

— Повторный инсульт у нее случился в гимназии. Не просто так. Ее довели. Я это точно знаю. Я случайно услышала разговор Платонова о том, что это сделал… какой-то парень. Поэтому спрашиваю прямо: это был ты?

59. Женя

— Я ли издевался над твоей мамой? Ты серьезно? — переспрашивает слегка ошарашенно Смолин. — Нет. Конечно же, нет! Зачем мне это делать?

Произносит он это убежденно, но что-то в его лице определенно меняется. Из расслабленного оно становится напряженным. И в черных глазах на короткий миг вспыхивает… нет, не страх, скорее, что-то вроде тревоги.

Врать Смолину противопоказанно. Во всяком случае без подготовки. У него лицо — как открытая книга, в которой большими буквами написано всё, что он думает и чувствует.

Я качаю головой, мол, не знаю.

— Да просто так. Зачем-то же вы меня собакой пугали.

У него делается такое выражение, словно зубы болят.