Подозрительные обстоятельства

Квентин Патрик

— Тогда лучше следовать примеру Сильвии. Она тысячу раз снималась в подобных сценах.

— Тише, дети.

Мать бросила на нас убийственный взгляд. Началась служба.

Все было просто, как в кино. Норму Дилэйни называли Символом Всего Прекрасного в Наших Усилиях Развлечь Американскую Публику, величали Настоящей Леди и Преданной Женой, которая отправилась в Лучший Мир.

Оставили бы Норму в покое.

Но Сильвия Ла-Мани была очень растрогана речью. Она достала платок и приложила его к глазам. А другой рукой схватила руку Ронни,

и тот, к моему смятению, ее не отнял. Я знал, что мисс Лерой способна углядеть все, что угодно, и с испугом взглянул на мать. Но та сидела как ни в чем не бывало, всем своим видом показывая, что выше этого.

По окончании службы актеры подняли гроб, и под звуки органа началось шествие. Возглавлял его Ронни в окружении Сильвии и матери. Мы следовали за ними.

Наступил момент, которого я страшился. Телекамеры следили за каждым нашим шагом. Что ж будет дальше? Где Летти Лерой? Где инспектор Робинсон?

Но все обошлось. На ступенях церкви Ронни вырвался вперед и оказался перед камерами сам.

Мать повернулась и взяла меня за руку, загородив камеру; хотя должен с гордостью заявить: мой рот был закрыт. Шедшая по другую сторону от меня Сильвия Ла-Мани, когда камеры уставились на нас, застонала и красивым жестом поднесла к лицу платок.

Вся страна увидела, как скорбит по усопшей Сильвия Ла-Мани, но увидела только на мгновение, ибо мать легким движением выхватила из моего нагрудного кармана большой носовой платок и заслонила им лицо Сильвии, причем ее собственное лицо в этот момент выражало жгучую скорбь.

Так что все обошлось.

Вернувшись в свои машины, мы поехали на кладбище. Тут-то и началось самое неприятное. Каждый считал, что наступил момент, когда нельзя оставаться в стороне.

Все звезды и режиссеры столпились вокруг нас. Меня обступила группка актеров, которых интересовало французское кино. Разглагольствуя о Париже, я вдруг заметил, что с Пэм творится что-то неладное: она замерла, лицо ее перекосилось от ужаса.

Крепко сжав мою руку, Пэм обратилась к актерам:

— Мои дорогие, простите нас, ради бога, но мы не должны оставлять Анни одну. — И, таща меня за руку, прошептала: — Уведи Прелесть!

Та стояла между двумя трагиками и болтала с невысоким крысоподобным мужчиной средних лет.

— Быстрее! — Пэм была на грани истерики. Быстрее уведи ее Оттуда! Ты знаешь, кто это? Редактор «Голого»!

«Голый» — один из самых паршивых журналов на свете, считающий своим долгом копаться в грязном белье сограждан.

— Нам пора, — сказал я, схватив Прелесть за руку. Она удивленно обернулась, очень мило покраснела и обратилась к редактору:

— Это Николас. Я как воск в его руках.

Когда мы отошли. Прелесть одарила меня обворожительной улыбкой.

— Вы знаете, кто этот человек? — спросил я.

Этот коротышка? Он очень мил. Между прочим, единственный, кто заметил, что у меня прекрасная душа.

— Это редактор «Голого», — сказал я. Она в ужасе уставилась на меня.

— О,

боже…

— Что вы ему наговорили?

— Нет-нет, ничего. Но он интересовался Анни… Мне следовало догадаться. О, Николас, вы же знаете, я такая легковерная. А это оказался «Голый»… Вот к чему привела натура Шмидтов! Она привела меня к краху.

Мы вернулись к Пэм. Ронни, Сильвия и мать разговаривали с какой-то женщиной. Это была журналистка — конечно, не чета мисс Лерой, однако достаточно известная. Но больше меня тревожил инспектор Робинсон, который ошивался неподалеку. Я попытался спрятаться за чужие спины, но было поздно: мать уже заметила меня.

— Ники, дорогой, поздоровайся с Глорией.

Значит, журналистку звали Глорией. Мы с Прелестью подошли. И тут мать подарила инспектору одну из своих чарующих улыбок.

— Ники, Прелесть, этот удивительный инспектор полиции готов сделать все… абсолютно все для бедняги Ронни.

Я не мог смотреть на инспектора и повернулся к Ронни. Он выглядел еще более подавленным, чем раньше, будто у него было два десятка жен и все работали на него, а тут вдруг взяли и разом умерли.

Сильвия Ла-Мани, напротив, выглядела очень мило, и слова, которые она считала истинно английскими, так и слетали с ее губ.

Глория выражала необычайное дружелюбие, хотя при этом смотрела так, будто фотографировала нас. Приветствовав Прелесть и меня с тем же воодушевлением, что и других, она взяла инспектора Робинсона под руку. Продемонстрировав таким образом свои хорошие отношения с полицейскими, она снова повернулась к Ронни.

— Ронни, дорогой, ты отлично знаешь, что мы, журналисты, полны сочувствия к тебе. Но положение обязывает — на моей шее висит статья. Ронни, прошу, не сочти меня бездушной… Однако многие хотят знать, что будет дальше. Ты уже решил? Кто будет играть главную роль в твоем фильме?

При этих словах я взглянул на мать. Не стоит говорить, что в этот момент она была не только прекрасна, но и замечательно спокойна. Тем не менее в ее глазах я прочитал решимость фельдмаршала перед судьбоносным боем. Сейчас, именно сейчас наступает момент, когда перед всем миром надо объявить о роли Нинон!.. И тут я понял, какую чудовищную ошибку мы совершили, не сообщив матери о визите полицейского. Как сказал инспектор Робинсон: «Слова насчет Нинон де Ланкло убедили меня, что все это ерунда. Подумать только, великая Анни Руд хочет избавиться от подруги-соперницы из-за роли в кино!»

Возможно, дяде Гансу и удалось обмануть его. Возможно, он не заметил царапин на полу. Но… но… Мама, мама, ты прыгаешь прямо в огонь… Ты не должна…

Мне хотелось крикнуть, предупредить ее об опасности. Но я не смел раскрыть рта, да и не знал, что сказать.

— Ну, Ронни? — лукаво засмеялась Глория. — Ты не хочешь поделиться со мной своей тайной?

Я заставил себя взглянуть на Ронни. Мне казалось, что вот сейчас он упадет в обморок или его хватит удар.

— Ну… — промямлил он. — Ну…