Подполковник медицинской службы

Герман Юрий Павлович

– О боже мой, ему, конечно, нельзя было кушать эту ужасную капусту с луком.

Когда Анжелика волновалась, у нее делался почти мужской голос. И букву «л» она произносила совершенно правильно. Даже сейчас он заметил, что она сказала «лук», а не "вук".

Все другие вокруг говорили шепотом.

Левин лежал с закрытыми глазами, прислушивался к утихающей после укола

боли и разбирался в том, кто как шепчет. Вот захрипел и закашлял Баркан, он совершенно не умел говорить шепотом и всегда кашлял, вот взволнованно и сердито ответила ему капитан Варварушкина, вот быстро-быстро, пришепетывая и глотая слова, заговорила Верочка.

А потом стало тихо, и заскрипел протез – это Дорош ушел из палаты.

Тотчас же раздались громкие, властные шаги: вот отчего ушел Дорош, он ушел потому, что появился Шеремет, они давно не любили друг друга. И сразу же Шеремет сказал тем голосом, которым он обычно распекал своих подчиненных:

– Теперь собрание проводите? Ну, конечно, довели мне Левина до стационара и митингуете! Вы что, Баркан, думаете, у меня санаторно-курортное управление?

У меня, Баркан, не курорт для вас и не санаторий, у меня, Варварушкина, не фребелевский детский садик, у меня военный госпиталь, я не позволю…

Александр Маркович сморщился.

У него стучало в висках, когда Шеремет начинал свое "у меня". Он сам чаще Шеремета кричал на подчиненных, но это всегда происходило оттого, что он не мог не накричать. Шеремет же кричал только потому, что считал нужным держать "вверенных ему людей" в страхе, так же, впрочем, как считал необходимым порою, разговаривая с врачами, обращаться к ним "как интеллигентный человек к интеллигентному человеку".

– Здравствуйте, товарищ полковник! – сказал Левин, неохотно открывая глаза только для того, чтобы прекратить этот крик.

– Салют! – ответил полковник.

Он был очень чисто выбрит, шинель у него была с каракулевым воротником, не говоря уже о том, что шил ее тот самый старшина, который обшивал самого командующего. Шеремет вообще был щеголем, он носил на шее белое шелковое кашне, фуражка у него была с маленьким, подогнутым внутрь

козырьком, из расстегнутой шинели виднелся китель – тоже какой-то особенный, не такой, как у всех. Халат, без которого не разрешалось входить в госпиталь, начсан накинул только на одно плечо, как бы подчиняясь правилам и в то же время выражая свое к ним ироническое отношение. Кроме того, набрасывая халат на одно плечо, Шеремет давал этим понять, что он слишком занят и не может на каждой своей «точке» надевать и снимать халат со всеми завязками, пуговицами и тому подобной ерундой.

– Вы опять в шинели! – слабым голосом произнес Левин.

– А вы даже из гроба мне об этом скажете! – ответил Шеремет. – Просто удивительно, до чего вы обюрократились, Александр Маркович. Ну-ка, дайте-ка мне вашу лапку.

И, сделав такое лицо, какое, по его мнению, должно было быть у лечащего врача, Шеремет взял своими толстыми, лоснящимися пальцами худое запястье Александра Марковича.

Левин, прикрыв один глаз, смотрел на Шеремета. А Шеремет, глядя на секундную стрелку своих квадратных золотых часов, шептал про себя красными губами:

– Двадцать два… двадцать три… двадцать четыре.

В палате было очень тихо. Не каждый-то день тут начсан считает пульс. Может быть, этим актом он подчеркивает свою чуткость по отношению к захворавшему Левину.

– Мне вашей чуткости не надо, – вдруг сказал Александр Маркович, – вы мне подайте что по советскому закону положено.

– Как? – спросил Шеремет.

– Просто вспомнил один трамвайный разговор в Ленинграде, – ответил Левин, – но это, разумеется, к делу никакого отношения не имеет.

Шеремет обиженно и значительно приопустил толстые веки.

– Наполнение вполне приличное! – наконец сказал он.

И, положив руку Александра Марковича поверх одеяла, похлопал по ней ладонью, как делают это старые лечащие врачи.

– Так-то, батюшка мой! – произнес Шеремет. – Укатали сивку крутые горки. Не послушались меня, не поехали отдохнуть…

Левин все еще смотрел на начсана одним глазом.

Конец ознакомительного фрагмента.