Подполковник медицинской службы
Шрифт:
– Это все прекрасно, – сказал Курочка, – движения движениями, а вот как будет с испытанием на воде? Начнет обмерзать и трескаться, тогда мы с вами поплачем. Ну ладно, хватит, идите прочитайте газету.
Левин снял костюм, обдернул на себе китель с серебряными нашивками и взял со стола газету. Под общей рубрикой "Орденом Красной Звезды" была напечатана его фамилия с именем, отчеством и званием. Курочка смотрел на него сбоку.
– Послушайте, наравне с летчиками! – сказал Александр Маркович.
Курочка взял Левина за плечи и поцеловал
– Поздравляю, доктор, – сказал он, – поздравляю вас с первым орденом в этой великой войне. Очень за вас рад.
В это время начали бить зенитки, и дежурный, просунув голову в дверь, сказал сухо:
– В убежище, товарищи командиры, в убежище!
Тотчас же фашисты сбросили четыре бомбы, и с потолка посыпалась штукатурка. Погас свет. Курочка зажег спичку и закурил папироску. От его папироски прикурил Левин.
– Пожалуй, пойду в госпиталь, – сказал он сердито, – мало ли что… Ох, как мне надоели эти штуки!
Курочка светил ему спичками, пока он надевал шинель и фуражку. На улице были сумерки заполярного полдня. Бухая сапогами, навстречу Левину прошел комендантский патруль. Оглушительно защелкали зенитки. Подул ветер, запахло гарью.
Левин посмотрел вверх, но ничего не увидел, кроме серых туч и разрывов – круглых и аккуратных. Потом вдруг завыл пикирующий бомбардировщик, и еще четыре бомбы с отвратительным свистом упали в залив. Левин прижался к стене. Фуражка с него слетела.
"Наверное, опять трубы лопнули и комнату залило водой, – с тоской подумал он, – теперь поставят насос и будут качать".
В госпитале он сделал замечание военврачу Баркану. Замечание было очень вежливое, но взъерошенный Баркан сразу насупился и ответил в том смысле, что он уже далеко не мальчик и в нотациях не нуждается. У них вообще были трудные отношения, и Левина это огорчало. В сущности, Баркан был недурным врачом, но совершенно не умел подчиняться. И опыт у него был за плечами немалый, и школа недурная, но самонадеянность и замкнутость Баркана не давали Левину возможности сблизиться с ним. А теперь он совсем надулся.
"Наверное, Шеремет насплетничал, что я отказался сдать ему госпиталь, – подумал Левин. – Конечно, это обидно, а все-таки я не мог. Э, к черту!"
Но когда в ординаторскую пришла Варварушкина, Левин пожаловался ей сам на себя.
– Слушайте, Баркан обижен, – сказал он. – И справедливо обижен. Шеремет, наверное, сболтнул ему насчет моего отъезда в Москву – помните ту историю? Но я же, честное слово, не мог. Вы меня понимаете? Белых – это одно, а Баркан – это другое. И все-таки я в чем-то виноват. Он неправ, но я начальник и многое зависит от меня, многое, если не все. Иногда дерните меня за локоть, если я слишком раскричусь, будьте так добры, Ольга Ивановна. И как вбить в мою голову, что Баркан – обидчивый человек? Он служил в таком городе, где считался непререкаемым авторитетом, а тут некто Левин его учит. Надо же быть хоть немножко психологом.
И, встретив Баркана через час в коридоре,
Потом позвонил телефон, и военврачу второго ранга Левину А. М. передали, что нынче же, в четырнадцать ноль-ноль, на большом аэродроме в помещении старых мастерских командующий будет вручать правительственные награды.
Было двадцать минут второго. А еще надо было побриться, вычистить новый китель и заложить бумажку в калошу, чтобы она не падала. И как туда добраться за десять минут?
3
Похожий на огромную отощавшую птицу, шаркая ногами в спадающих калошах и на что-то сердясь, он сунул сухую руку Боброву, потом Калугину, потом старшине Пялицыну и снял шапку, не замечая, как весело все на него поглядывают и сколько он доставляет людям удовольствия своими вечно штатскими поступками, крикливыми, каркающими замечаниями и добродушно-виноватой улыбкой на изборожденном морщинами, дурно выбритом лице.
– Можете себе представить, – сказал он Калугину, – вчера опять отправил в Ленинград письмо своему квартирному уполномоченному. На прошлое ответа нет и по сей день. Вы ведь тоже ленинградец, я помню, мы встречались.
– Я – москвич, – ответил Калугин, – живу в Москве на Маросейке.
– Постарели, – сказал Левин, – с тех пор очень постарели.
– С каких это "тех пор"?
– А с тех, – осторожно, с робкой улыбкой произнес Левин. Он уже догадывался, что опять путает.
– С каких? – допытывался безжалостный Калугин.
– Ну ладно, проваливайте от меня, – воскликнул Левин, – у меня не тот возраст, чтобы шутить шутки.
И доктор слегка толкнул Калугина в плечо всем своим узким телом с такою силой, что долго сам раскачивался, потеряв равновесие.
– А меня вы помните, товарищ военврач? – спросил летчик Бобров.
– Еще бы не помнить! Ваша фамилия Мельников. Нет человека, которого бы не знал доктор Левин, если, конечно, этот человек принадлежит к славному племени крылатых. Вы – Мельников!
– Ошибаетесь, товарищ военврач!
– Я ошибаюсь? Я?
– К сожалению, товарищ военврач.
– Вы мне все надоели, – сказал Левин. – Добрые десять лет со мною шутят этим способом. Нельзя ли придумать что-либо поостроумнее. У кого есть папиросы?
– Папиросы есть у меня, – сказал Калугин, – но тут курить, доктор, не разрешается. Это во-первых. А во-вторых, вы уже в строю. Придется маленько потерпеть.
– Теперь я вспомнил вашу фамилию, – воскликнул Левин. – Вы – Калугин. Военинженер Калугин. Посмейте возразить! А он Мельников. И пусть не болтает глупости.
С видом победителя он вышел из строя и прошелся вдоль машин, предназначенных к ремонту. Один истребитель с искореженным винтом привлек его внимание. Он покачал головой, потом потрогал рваные раны на фюзеляже машины. Старое лицо его сделалось скорбным.