Подростки
Шрифт:
Следователь был одного возраста с Виктором. Он сидел за столом, обкапанном чернилами и забрызганном снизу мастикой. На столе лампа, большая и неудобная пластмассовая пепельница. Напротив, вплотную у стены, маленький стол и два стула.
Сквозь окно в сумерках виден двор тюрьмы и мелкие решетчатые окна.
В комнате горел свет у потолка. Следователь зажег еще настольную лампу.
Под Скудатиным скрипнул стул. Следователь некоторое время смотрит на Виктора. В комнате пахнет устоявшимся табачным дымом и карболкой. Карболкой пахнет от Скудатина. Запах камеры,
— Виктор Данилович Скудатин, сегодня я выполняю двести первую. Вы уже знаете.
Виктор качнул головой.
— Я обязан ознакомить вас со всеми документами дела — протоколами свидетелей, характеристиками, технической экспертизой.
Виктор опять качнул головой.
Следователь встает и подходит к Виктору, кладет перед ним целый том. Под обложками сброшюрованные листы дела. Сразу отдаляется, исчезает Ирина и надвигается на Виктора его преступление. Он яснее всего чувствовал преступление в кабинете следователя, потому что здесь постоянно были документы. В конце любого допроса он обязан был писать в протоколах одну и ту же фразу: «С моих слов записано и мною прочитано», «С моих слов и мною…». Протоколы он никогда не прочитывал, а только подписывал. Он ждал суда, как избавления от совершенного, если только можно от этого когда-нибудь избавиться, погасить в памяти. Ему казалось, что после суда он сумеет как-то определиться в новой для себя жизни, пусть и в заключении. Получить первую надежду на будущее.
Следователь закуривает. Виктор не просит у него сигарет. Если следователь предлагает, Виктор отказывается. Он ничего больше не просит для себя, для такого, какой он теперь. Виктора нет, того давнего, мастера группы ЭЛ-16. В конце дела к картонной обложке подклеен конверт, в котором лежат трудовая книжка, паспорт, документ на право вождения электровоза. Вот все, что еще сохранилось. А он, нынешний, сидит перед следователем на прикрепленном к стене стуле. При первом же свидании с Ириной он обрек себя на этот путь, сюда, в следственную комнату, за окном которой совсем стемнело и ни одного огонька, темный пустой тюремный двор. Уже тогда он был не Виктором. И сейчас перед следователем не Виктор, а подонок.
Следователь придвинул настольную лампу, чтобы Виктору удобнее было читать. Потом подошел к окну и открыл форточку. Она стукнулась о стену, и прозвучал совсем домашний звук. Виктор успел его уже забыть.
— Ознакомьтесь с делом, — сказал следователь. — Это ваша судьба. Вы имеете право дополнить следствие, сделать заявление.
Виктор некоторое время смотрел на глянцевитую обложку, слабо тронул ее руками, даже приоткрыл. Потом спросил:
— Где надо расписаться, чтобы дело передавали в суд?
— Протокол об окончании следствия на моем столе.
Виктор встал, подошел к столу. Подписал бумагу, не читая.
Следователь начал нумеровать страницы дела.
— Виктор, вы все осознаете?
Виктор понял, следователь нумерует страницы, тянет, не подписывает протокол.
— Сергей… Герасимович… — не совсем по форме сказал Виктор. Получилось непроизвольно, само как-то. — Подписывайте.
Следователь подписал протокол.
— На суде я не присутствую. Больше не увидимся. Может быть, хотите, чтобы я кому-нибудь позвонил? Что-нибудь передал?
— Нет. Не надо.
Следователь
— Теперь вы не обвиняемый, а подсудимый.
Виктор молча кивнул. Этот Сергей хороший парень.
— Желаю, чтобы исполнилось лучшее для вас, — сказал Сергей.
— У меня в жизни такого не будет, — ответил Виктор.
В дверях появился конвой. «У меня в жизни такого не будет… Неужели на самом деле не будет?»
Виктору сказали, что когда его повезут в суд, то разбудят рано, часов в пять. Потом проводят в большую комнату — ее называют «вокзалом» — и вместе с другими заключенными, которым тоже предстоит суд, повезут по городу, каждого в свой район. Сколько настоящих вокзалов было в жизни Виктора! А теперь такой вот «вокзал», условный. Страшный счет предъявила ему жизнь. И это уже не измерить никакими деньгами. Платить он будет годами собственной жизни, если не всей жизнью, всегда, до последнего дня.
Виктора Скудатина судила выездная сессия народного суда. В депо, в той его части, где когда-то располагалось училище, а теперь был клуб.
С утра в депо было уже неспокойно, люди собирались группами, переговаривалась — механики, электрики, слесари, сцепщики с сигнальными флажками, мойщицы с тряпками и щетками, энергодиспетчеры, водители дизель-толкачей. Горели огни в пустых смотровых канавах, и каким-то особенно тревожным выглядел сигнальный огонь, показывающий, что контактный провод находится под напряжением. Летали в депо птицы, которые поселились здесь еще с зимы. Птицы и поезда — постоянные спутники.
Старик Лиханов гремел молотком по своему котлу. К нему ходили, просили, чтобы перестал: у людей напряжены нервы. Старик не переставал, отругивался. Не послушал, конечно, и начальника:
— Уйди, Гера…
И Георгий Демьянович ушел.
Бесшумно отправлялись из депо в рейсы электровозы. Только какой-нибудь коротко просигналит, чтобы с путей сошли люди. Иногда на электровоз подсаживалась птица и выезжала за ворота.
Грузовик без номера сегодня не возил колодки, Лиханову было некогда, он бил по котлу. Унял Лиханова Воротников.
— Никита, перестань хулиганить.
Лиханов взглянул на друга.
— Перестань.
Лиханов опустил молот. Рука Лиханова будто сразу ослабела. Евгений Константинович взял у Лиханова молот и ударил по котлу, раз, другой. Лиханов молча наблюдал за Воротниковым. Потом спросил:
— Ты что вспоминаешь?
— Не знаю, — сказал Евгений Константинович и положил молот.
Земля около котла подсохла, была теплой. На ней как-то особенно отчетливо лежал молот, тоже старый, с потертой темной рукояткой, скрепленной в трещинах заклепками.
— Женя, — сказал Лиханов, — а ведь нам впереди уже ничего не светит.
Воротников не ответил. Наверное, приближается последний светофор…
На возвышении поставили стол для судьи, заседателей и секретаря. Два других, поменьше, внизу перед сценой — для прокурора, эксперта и защитника. Галина Степановна не пришла на суд. Игорь тоже.
Из училища пришли мастера и преподаватели, ребята-старшекурсники. Они сидели отдельной группой. Теперь уже никто не высказывал никаких мнений или суждений. Молчали. Ждали.