Подросток Ашим
Шрифт:
«Какой, мама, признак?» — спрашивал первоклашка Владик.
И мама принималась объяснять ему про гены, которые делают, чтоб люди похожи были или не похожи на родителей. Он, Владька, например, мамкин от пяток до кончиков волос. Волосы на голове у него одёжной щёточкой стояли. «И у меня вот так же будут, если остригусь», — обещала мама, и Танька всерьёз пугалась: «Мама, да ты что, не надо, пожалуйста!».
За мамкой только и гляди. Чтобы в холода шапку надевала, а осенью чтоб не забывала зонтик, а то ведь болеет она часто. И чтобы ночью спала, а не плакала на кухне, а то встанешь попить — а она там. В последнее время, правда, Мишка обнаруживал
А потом днём она была сонная-сонная. И Владька ей напоминал:
— Мам, ну не зевай так. Нам говорили в школе…Надо прикрывать рот, если зеваешь…
Владька и сам старался прикрывать рот, если только не забывал. А за столом к обеду он брал не только вилку, но ещё и нож. Правда, потыкав его в котлету, Владька успокаивался и начинал есть, как все люди, орудуя одной вилкой. На нож ему достаточно было только глядеть.
Владька учился в той самой школе, где Танька, и где Мишка раньше учился. Но его учительница рассказала детям о хороших манерах, и Владька потом распечатал себе руководство из интернета. Мишка начал читать наугад: «Вилки кладут слева от тарелки в том порядке, как ими будут пользоваться. А справа — ложку для супа и ножи лезвиями к тарелке…»
Мишка спросил:
— Охота тебе это запоминать?
Владька ответил:
— А вдруг мы уедем куда-нибудь, и там все едят с ножами?
Мишка растерялся даже:
— Как это — мы… Куда мы поедем?
Владька сказал уклончиво:
— Ну, мама же говорила, когда меня не было, мы все ездили к морю…
Мишка подумал: и правда ведь, ездили. Но только очень давно — ни Сашка, ни Владька ещё не родились, и папа ещё не заболел, а Мишка и Танька были такими маленькими, что ничего не помнили. «Только раз вырваться и смогли», — рассказывала им мама. Вроде бы, какие-то её дядя и тётя, которых Мишка совершенно не помнил, переехали к морю. И мама вздыхала: «Они и сейчас нас зовут, да больше, видать, не получится. Ёлки-палки, как я люблю путешествовать. И как же я люблю лето…» — «Мам, а там сейчас лето?» — спрашивал у неё Владька, и мама, сама удивляясь, отвечала: «Да нет, у них мокрая зима. Сырость, всё время дожди. Наша зима лучше…»
— Наша зима лучше всех, — сказал Мишка Владьке. — Где ещё увидишь такую зиму?
Владька задумался — он не видел никогда других зим, да и Мишка тоже не видел. Но Владька глядел на него так, будто он может разные зимы сравнивать, и Мишке стало неловко и сделалось жаль братика.
— А летом? — спросил у него Владька.
И Мишка ответил резко:
— Ты что, куда мы поедем? Это знаешь сколько денег надо, чтобы всем переехать?
А когда Владька маме замечания делал, Мишке всегда хотелось щелкуть его по лбу. Глядите на него, какой учёный.
Если у тебя хотя бы тридцать самь и две, ты уже считаешься больным и совершенно законно не ходишь в школу. А тут — всё время выше тридцати восьми, и можно было не бояться, что его скоро выпишут. Температура не снизилась ни на второй день, ни на третий. Антибиотики Лёхич не пил. Надо было, чтобы таблетки убавлялись по часам, и он выбрасывал их по часам в унитаз. Болеть было счастьем. Он с утра до вечера был один, сам с собой, ему даже играть по сети не хотелось. Он пытался читать в Интернете книги, которые упоминали его одноклассники — не читалось.
А как-то раз она у него про Хича стросила — что с этим парнем не так. И он долго тянул с ответом и пытался сформулировать, что с ним, Лёшкой, не так и почему его все дразнят— но только не о себе писал, а будто о ком-нибудь другом, кого он хорошо знает, и в конце концов всё удалил и написал: «Я не знаю. Я же не с ним учусь, а в параллельном».
Она спросила: «А кто учится с ним?». И он собрался ответить: «Я в их классе никого не знаю», — но испугался, что она спросит: «В каком именно классе?», а потом станет расспрашивать дальше, — и поскорее ушёл с форума. Найдутся, кто про него ей захочет рассказать…
Мишке теперь дома казалось очень тесно. В комнате надо было переступать через школьные ранцы и через котят, и через брошеные на пол игрушки. Почему раньше он так и переступал через всё это, не замечая?
Когда он возвращался, было полутемно, потому что мама уже укладывала младших. Все были здесь, перед тобой, всех не сходя с места можно было сосчитать.
И теперь это ему казалось странным.
Кирка жила в просторном двухэтажном доме. Внизу был большой зал, и из него наверх вели сразу две лестницы. Одна — обычная, прямая, — вроде как лесница в подъезде. Другая совсем узкая. Ступеньки в ней закручивались в причудливый рисунок. Когда поднимаешься по такой, и сам всё время кружишься.
В таком огромном доме жило совсем мало людей. Мишка сначала думал, что это только Кирка, её папа и мама. Но как-то на прямой лестнице он встретил женщину в красивом жёлто-сером платье, и она оглядела его оценивающе и строго, так, будто он в чём-то перед ней мог быть виноват.
Кирка ни разу не упоминала, что кроме её мамы с папой в семье есть кто-то ещё. И когда они уселись за уроки в её комнате, он поинтересовался:
— Это твоя тётя?
И показал руками:
— В таком платье?
Кирка махнула рукой:
— Это же мамина помощница!
Мишка даже прыснул от неожиданности. Когда сестра Танька была маленькой, все её хвалили, если она собирала без напоминания игрушки или вызывалась присмотреть за Владькой. Таньку называли тогда «мамина помощница». И она тоже повторяла, хвасталась: «Я мамина помощница!». Сейчас-то её давно так никто не называет, хотя она часто моет пол и может сварить суп. Но это всем кажется само собой. Таньке 12 лет, и ей пора всё уметь по дому.
А эта женщина — она, должно быть, старше Киркиной мамы. Мишка думал: «Как она может быть помощницей — как совсем маленькая девочка?».
Кирка пояснила:
— Ну, да, помощница. Прислуга.
Он вконец растерялся и спросил:
— А как… ты её зовёшь?
— Никак не зову, — пожала плечами Кирка. — Зачем мне её звать? А вообще она Светлана.
Мишка подумал, что надо будет дома рассказать: у Кирки вдоме есть прислуга. А когда расскажешь? Он появлялся дома, когда все уже были сонные. Мама в потёмках говорила: «Там в кухне котлеты». А он был сыт.