Подруги
Шрифт:
— Помните, как вы с Марджори приехали сюда в первый раз? — говорит Грейс. — Сколько было тогда народу кругом. А теперь что-то никого. Повсюду запустение.
— Страшная вонь тогда стояла в поезде, — говорит Гвинет. — Да и время было суровое, грозное. Сейчас — куда лучше.
И все-таки со щемящим сердцем вспоминают они те дни — дни невинных радостей, звонкое время роста. Послевоенный мир угрюм, сер, немолод. Лишения, работа — тоска зеленая. Летные поля закрыты, американцы вернулись домой, военных демобилизовали. Уехал даже Патрик, увозя с собой греховное возбуждение, и добродетель и благопристойность вновь воцарились в
— Смотри же, Грейс, будь осторожна, детка, — наставляет Гвинет. — Ты слишком молода, рано тебе пускаться одной по житейским волнам.
Священник подыскал для Грейс комнату в Фулеме [27] , ее ждет место в Слейде, у нее двести фунтов в банке, и ей не терпится уехать, но Гвинет не перестает тревожиться.
— Не моложе Хлои, — говорит Грейс. Хлое на следующей неделе ехать в Бристольский университет. Гвинет никак не свыкнется с этой мыслью. Семнадцать лет она во всем подчиняла свою жизнь потребностям Хлои. Теперь, когда у нее не осталось сил, чтобы воспользоваться свободой, она свободна.
27
Район Лондона.
— И все-таки тебе рано, — говорит Гвинет.
— Ничего, — говорит Грейс. — В Лондоне Марджори. Я буду не одна.
— И запомни, — говорит Гвинет, — никогда не оставайся наедине с мужчиной, тогда и в беду не попадешь. Нехитрое правило. Надеюсь, Хлоя тоже его запомнит.
— Я уверен, что в Слейде есть отделение СХД, — говорит священник.
— СХД? — переспрашивает Грейс.
— Студенческое христианское движение. И в Бристоле тоже, Хлоя. Они вам помогут общаться с другой молодежью, под должным наблюдением. Мы, старые чудаки с духовным саном, не ханжи — тоже понимаем, что девочки хотят встречаться с мальчиками, а мальчики — с девочками.
Грейс вспоминается грязная канава, в которой она лежала в обнимку с Патриком. Хлое — материнская койка и не запертая за Патриком дверь.
— Конечно, — вежливо отзывается Грейс.
— Конечно, — не менее вежливо вторит ей Хлоя.
— Тебе бы повременить годик, — не унимается Гвинет.
Стоит уйти одной матери, как ее место заступает другая.
— Теперь уже поздно, — говорит Грейс.
Грейс сожгла свои корабли. Ее мать умерла, маленького братишку увезли, отец лечится от нервного расстройства. Во всем виновата она, Грейс, и она спит и видит, как бы вырваться из Алдена.
— Почему, не поздно, — говорит Хлоя. — Не садись на поезд, вот и все.
Хлоя опасается, как бы Грейс не встретилась в Лондоне с Патриком. Чего доброго — даже в Слейде. Недаром Патрик, обычно такой скрытный, обмолвился однажды, что после войны, как бывший военнослужащий, воспользуется государственной субсидией на образование и поступит в художественную школу. А вдруг Грейс известно больше, чем ей? Спросить нельзя. Хлоя и Грейс, боясь узнать ужасное, никогда не заговаривают о Патрике, и от этого главного умолчания тянется целая цепь мелких побочных умолчаний.
Все же, если тобой позабавились и бросили, уж лучше молчать об этом. Иначе крайне унизительно. Это понимают
А между тем подозрения Хлои напрасны. Не в Слейд поступает Патрик, а в Камберуэллскую художественную школу в южной части Лондона и если с кем и встречается, так это преимущественно с Марджори. У Марджори, как-никак, в полном распоряжении большой дом, а платить за жилье, когда можно не платить, не в Патриковых правилах. Он отыскивает у себя в записной книжке ее адрес. Адрес дала ему Хлоя.
Патрик. Потрясающий дом! Полный декаданс!
Марджори. Я бы навела порядок, да не представляю себе, за что сперва браться.
Патрик. Это было бы варварством. Мне он нравится именно таким. Ты что, здесь совсем одна?
Марджори. Да. Мама в Южной Африке.
Патрик. И тебе не бывает одиноко?
Марджори. Бывает.
Патрик. Замки, судя по виду, не очень-то надежные.
Марджори. Совсем ненадежные. Иногда проснешься утром, парадная дверь — настежь. А кухней я вообще не пользуюсь, там водятся духи.
Патрик. Это чьи же?
Марджори. Я сказала бы, дух моего отца, но это началось задолго до того, как он умер там, на кухне. Хотя, возможно, временные измерения у духов не совпадают с нашими.
Патрик. Дух — проекция живого человека, а не мертвого. Он давно убрался бы отсюда, если бы ты сама не была так подавлена и несчастна.
Марджори. Почему ты решил, что я подавлена и несчастна?
Патрик. А по прыщам на подбородке.
Марджори до того поражена, что забывает обидеться. Мысль о том, что между душевным состоянием и телесным существует взаимосвязь, потрясает ее, словно откровение.
Марджори. И какой же есть способ от этого избавиться?
Патрик. Очень доступный. Пустить меня в жильцы.
Патрик улыбается ей. Какой он сильный, молодой, здоровый и широкоплечий; как разумна, бесхитростна и необременительна его просьба. Можно подумать, он не уголовника сын, а фермера.
Марджори. Мама не любит, когда в доме чужие.
Патрик. Твоя мама — в Южной Африке.
А ведь верно, проносится в голове у Марджори, с оттенком — мыслимо ли? — злой радости.
Патрик. И потом, какой же я чужой.
Опять верно. Однажды, в 1946 году, Патрик целовался с Марджори, упираясь сильными ладонями в ее ладошки, пригвоздив ее спиной к стволу тополя, и как знать, чем бы это кончилось, если бы внезапно не брызнул дождик — или, точней, если б не тополь им подвернулся, который без толку воздевает к небу свои ветви, а приличное раскидистое дерево, под которым можно укрыться. Какая дрожь охватила тогда Марджори! Патрик Бейтс, взрослый мужчина в военной форме, а что она? Так, нескладная, некрасивая дочка Элен, и больше ничего. «Ничего, — сказал он тогда, словно зная о ней такое, чего не знала она сама, а что может быть сладостней этого. — Не беда».