Подруги
Шрифт:
Хлоя. Нет, я ничего не знаю.
Грейс. Я ночью позвонила Марджори, когда Себастьян меня лупцевал, но позвонила без толку, у ее матери случился инфаркт, и она была неспособна думать ни о чем другом. Мать в реанимации. Ничего, оклемается. Марджори из этого такое дело делает, можно подумать, ее мамочка при смерти.
Хлоя. Она очень привязана к матери.
Грейс. Ну и что? Я, может, тоже была привязана к Себастьяну. Честное слово, Хлоя, я страшно расстроена. Не могу так без конца. Должно же что-то настоящее быть у человека в жизни, правда? Ты, кстати, знаешь, какой
Хлоя. Нет.
Грейс. Сегодня ровно пять лет, как умерла Мидж.
Хлоя. И что же?
Грейс. Ты считаешь, это я виновата?
Хлоя. Да.
Грейс. Я так и знала. Поэтому-то ты ко мне большей частью так жутко относишься. А Патрика ты не винишь?
Хлоя. Нет. Больше не виню. От мужчин невозможно требовать, чтобы они отвечали за свои поступки.
Грейс. Да, наверно. Плетутся следом за своими инстинктами, как осел за морковкой — сама не видела, но говорят, плетется. Ладно, это все быльем поросло. Я еду в больницу, побуду с Марджори. Ты приедешь?
Хлоя. А я нужна ей?
Грейс. Когда числишься в друзьях, приходится подчас и навязываться со своей дружбой.
Хлоя. Серьезно?
Грейс. Ага. Кланяйся Стэнопу, Хлоя, похитительница чужих детей.
Грейс бросает трубку. В ту же секунду опять раздается звонок. На этот раз звонит Марджори.
Марджори. Хлоя, с мамой беда.
Хлоя. Знаю, мне Грейс сказала. Как она?
Марджори. К сожалению, плохо дело. Оказалась злокачественная.
Хлоя. Погоди, что-то я не пойму. Грейс говорила, у нее инфаркт.
Марджори. Грейс непременно все напутает. Опухоль мозга, вот что. Врачи допускают, что она с ней жила не один год. Хирург спрашивал, не замечалось ли у нее в поведении отклонений от нормы. Я говорю, а что считать нормой, и он не нашелся что ответить. Короче, ей удалили, что смогли, теперь сидит в кровати с обритой головой, корявый шрам через весь висок, и выщипывает себе брови. Отклонение это или норма?
Хлоя. Это, во всяком случае, жизнь, Марджори, судя по тому, как ты описываешь. И не похоже, чтобы она страдала. Хочешь, я приеду? Грейс, по ее словам, собирается.
Марджори. Скажи пожалуйста! Неужели? Что ж, пускай. Тем более она с мамой знакома, ты тоже. Приезжай ближе к вечеру. Ненавижу больницы. Мне, знаешь, выдержки не занимать, а пахнёт на меня этими коридорами, моментально распадаюсь на части. Слова внятного ни от кого не добьешься. Причем обязательно не тому задаешь вопросы, кому следует. Спрашиваю, умрет она или нет, а они мне на это — все мы когда-нибудь умрем, и притом необходимо учитывать ее возраст. Как прикажешь понимать? Бедная мамочка. Всегда держалась таким молодцом, такие удары терпела от судьбы, но, как бы скверно все для нее ни складывалось, умела в самом худшем найти хоть крупицу хорошего.
В Хлоином представлении эта оценка совершенно не подходит Элен, но она держит свое мнение при себе. Бедная Элен, пытается она разжалобить себя, но даже через столько лет память ей преподносит лишь все то же: как пренебрежительно
Марджори. Она так переменилась. Утратила ли способность здраво мыслить или, напротив, только теперь приобрела — не знаю, то-то и беда, только она так мило ведет себя со мной. Доченькой называет, и с такой гордостью. Никогда она раньше не говорила мне таких слов. Берет за руку, гладит. Ты ведь помнишь, она обычно дотронуться до себя не позволяла.
Хлоя. По-моему, это просветление, Марджори.
Марджори. Ну вот, а сестра говорит, после операций на мозге так часто бывает. Мне не вынести этого, Хлоя.
Хлоя. Должна вынести. У тебя нет выбора, Марджори.
Марджори. Ну почему. Можно бы, например, установить в палате съемочную аппаратуру и взглянуть на ситуацию как бы сквозь тусклый объектив, перефразируя Писание.
Хлоя. Но ты не сделаешь этого. В данном случае.
Марджори. Да, ты права. Спасибо тебе, Хлоя.
Марджори вешает трубку.
Хлоя гладит. Франсуазе она это не доверяет, поскольку та не способна отнестись к процессу с должным благоговением — не жалея труда и времени, отутюжить у рубашки воротничок, разгладить каждую складочку у манжеты. Кроме того, Хлое нравится гладить. Ей приятен запах влажного полотна, раскаленного утюга, опасный душок паленого в воздухе, растущая стопка аккуратно сложенного белья. Движения ее рук точны и размеренны.
Так спрыскивала и гладила в свое время Хлоина мать, Гвинет, а маленькая Хлоя наблюдала, едва доставая носом до гладильной доски.
Так же очарованно наблюдал, как гладит Гвинет, и мистер Ликок — заходил сзади, обнимал ее за талию, и рука у Гвинет мешкала, сбивалась с ритма, бережно ставила утюг на попа, ее плечи клонились назад, льнули к мужской груди, тело мягко смыкалось с его телом, голова поворачивалась, ложилась щекой ему на плечо движением, полным женственной покорности — что, сказать откровенно, хотя Гвинет ни разу не дано было повода о том догадаться, пленяло его в ней сильнее, нежели даже та выгода, какую ее труд приносил ему и его супруге (которой сроду не приводилось куда бы то ни было клонить голову в порыве женской слабости). Ибо не будем думать, что Гвинет, служанка, покоряла романтическое воображение мистера Ликока, хозяина, хотя бы на йоту меньше, чем он покорял ее воображение. Плачевность этой истории — в ее развязке, но никак не в завязке.
Хотя, может быть, нам стоит уже за то сказать спасибо, что над Хлоиной гладильной доской не торчит носик Имоджин. Имоджин сейчас в саду, мастерит с мальчиками в сарае планер из бальзовых реек, которому так и не суждено взлететь.
Оливер работает у себя в кабинете.
Франсуаза топает по кухне, наводя порядок.
Днем звонит телефон. Это Грейс.
Грейс. Хлоя, попроси, пожалуйста, Стэнопа.
Хлоя (подозрительно). Зачем?