Подселенец
Шрифт:
Начали в деревне странные люди появляться. Нет, о том, что в мире дела разные интересные творятся, у нас и раньше слыхали. Сначала война большая, шестеро наших на фронт ушли, да только двое вернулись, Женька Калган и Влас Мутный. Женька, кстати, через год, как возвратился, от самогона помер, а про Власа история отдельная будет, сейчас не до того. Вот, а потом и стали разные людишки в деревню наезжать.
Сначала приехал какой-то "агитотряд". Девки в платках красных, с ними гармонист и ещё некто городской. Девки сначала пели-плясали, потом чучело какое-то страшное вытащили из шарабана своего и сожгли. Затем странный городской человек начал про мировую революцию рассказывать, но увлёкся, закашлялся, да и не понял никто ничего, если честно. Гостей
Через пару дней другие появились. Уже без песен. Человек десять в шинелях с винтовками, а главным у них какой-то маленький, лысый, весь в коже чёрной. И первым делом к Илье Тимофеичу: "Знаем, что человек ты зажиточный, свиней зерном кормишь, а трудовому народу в городе жрать нечего, так что давай, делись!" Тимофеич им: "Так я и не отказываюсь, надо чего — покупайте, мне своих людей тоже кормить надо чем-то". — "Да ты и вправду классовый враг-эксплуататор! Ну-ка, бойцы, вяжите кулака!"
Бойцы вроде бы как и кинулись приказ исполнять, так ведь и Илья Тимофеич не вчера деланным оказался. Он уже давно слыхал от разных людей, чем подобные визиты заканчиваются, потому и подготовиться успел.
Только пришлые в шинелях на Потьмина кинулись, как тут же со всех сторон на них стволы уставились, а как же иначе — у нас в каждом доме ружьё, волков много да и люди лихие захаживают иногда. То есть окружили зятья потьминские с батраками продотрядовцев плотно, так что ни дёрнуться, ни матернуться.
Может, и можно было тогда без крови обойтись… Только вот тот лысый в коже сразу за наган схватился и в сторону Мишки, батрака потьминского, пальнул. Мишке-то что, он всю жизнь в охотниках ходил — увернулся, а вот другие люди потьминские обозлились. Сразу со всех сторон как ударили: дым, крик, грохот и десяток трупов посреди двора. Кони ржут, суматоха, а Илья Тимофеич только головой покачал и говорит: "Кончилась, люди, у нас жизнь спокойная. Эти из города не успокоятся никогда. Неволить никого не собираюсь, но если кто со мной пойдёт, буду рад. А остальным — бог судья. Только не обессудьте: если узнаю, что против меня пошли, накажу. А так — живите".
В тот же день всё потьминское семейство с места снялось и в лес ушло. А и было куда уходить — Илья Тимофеич давно чего-то подобного ждал, готовился. По всему лесу тайные заимки разбросаны были. И припасы на них, и скотина, жить можно не хуже, чем в деревне. А уж что спокойнее — это точно.
Потому как спокойная жизнь в Танаевке тогда закончилась. Убитых продотрядовцев, конечно, в тот же день прикопали. Тут, кстати, спор небольшой вышел, где их хоронить. Большинство мужиков предлагало просто в ближайшем овраге ветками присыпать, а там уж волки и лисы постараются. К тому же слухи ходили, что в городе все нехристи, а таких на православном кладбище хоронить грех. Но тут уж сам Потьмин высказался. Дескать, нехристи или нет, а негоже людям, какими бы плохими они ни были, в овраге валяться, чай, не собаки и не самоубивцы. Да и рожи у покойников были у всех как у одного славянские. Потому и порешили выкопать им общую яму в углу на кладбище и туда свалить. Опять-таки святая земля нечисть всякую сдерживает, ибо, что бы ни говорили, а от городских всего можно ожидать… Народ у нас пуганый, не так уж и давно Варька Сапожникова княжескую семью из Мёртвой Усадьбы вырезала, многие старики ещё помнили эту историю.
Так что закопали продотрядовцев на дальнем конце кладбища в общей могиле. Креста, правда, ставить не стали, просто холм насыпали. И правильно, как оказалось.
Потому как уже через четыре дня из города новый отряд нагрянул, не чета предыдущему. Не заморыши серые, а видно, что волки. Все как один в чёрной коже, некоторые даже в галифе, и морды у всех такие, что любой тать испугается. Они и сколотили на кладбище памятник для убитых — пирамиду деревянную и звезду пятиугольную сверху. Тут-то все местные и уверовали, что пришло время Диавола.
А вновь прибывшие за дело споро взялись. По домам пробежались, кому-то в ухо кулаком
А у дома этого они собрались по одной простой причине. Не стала прятаться Дуська Потьмина вместе с отцом и сестринскими семьями в лесу. В деревне осталась. На неё вообще после расстрела на отцовском дворе как затменье нашло. "Не поеду, — говорит, — с вами, отец. Смерть вокруг вас и над вами. Тут останусь. Не бойся за меня, ничего со мной не случится". Потьмин-старший вроде бы сначала в крик кинулся, насильно с собой увезти хотел, да потом рукой махнул. Никогда он Дуську ни к чему не принуждал, и всегда она права оказывалась. Поэтому просто перевезли её скарб нехитрый в сестринский дом, поцеловал её на прощанье Илья Тимофеич, а потом всех деревенских созвал. Кто идти не хотел, тех стволами под рёбра притолкали, потому что шутить Потьмин не собирался. И предупредил всех односельчан тихо так, спокойно, только от голоса этого мурашки по хребту бежали у самых отпетых мужиков. Сказал, что если с Дуськой случится чего, он, Илья Тимофеич Потьмин, со всей деревни спросит. Так и получилось, что Дуська в лес не ушла, тут осталась.
Понятно, что чоновцы городские первым делом к ней кинулись. Двое самых здоровенных в избу вломились, будто на матёрого медведя шли, а не на девчонку слабосильную, дверь вышибли и через минуту Дуську во двор выпихнули. А та стоит, как и не здесь. Вокруг толпа мужиков, кровью павших товарищей разъярённая, такие кого угодно на тот свет отправят не за понюх табаку, а ей хоть бы хны. На вожака ихнего уставилась глазами своими прозрачными, как ждёт чего-то.
Тот с коня соскочил и, прихрамывая, к ней подбежал. Жуткий такой мужик: сам тощий, как щепка, чернявый, не иначе из цыганов или иудейцев, нос сломанный, шрам в пол-лица, шеей дёргает как-то странно, словно отгоняет кого-то. А глаза, как угли, горят. Ни слова не говоря, наган из кобуры выхватывает и Дуське в лоб наставляет. А потом шипит по-змеиному: "Что, семя кулацкое, не думала, что найдём тебя? Так прятаться надо было получше или с батей своим бежать, как змее, под корягой хорониться. А теперь говори, где Потьмин?"
А Дуська только глазами хлопает, как убогая, и улыбается: "Ты в уме ли, незнакомый человек? Да если б я и знала, неужто сказала б тебе?"
Чернявый с размаху как хлестнёт потьминскую дочку поперёк рта ладонью… Та упала, да, видать, и губу ей чернявый разбил, потому как кровь сразу на лице появилась. Но почти тут же Дуська поднялась. И снова на дёрганого глазюками своими уставилась, даже с презрением каким-то. И молчит.
А тот уже, видать, совсем озверел, побелел весь, затрясло его — контуженный, наверное, — и тихо так цедит:
— Именем трудового народа…
И курок нажимает. От выстрела этого аж уши заложило. Не потому, что громкий очень, а потому, что замерли все кругом, даже чоновцы вздохнуть боялись. Одно дело кого-то в бою положить, а другое — девку, которая никому ещё ничего плохого не сделала, стрельнуть за просто так. А потом все разом выдохнули.
Потому что пуля в воздух ушла. А сам чернявый, чуть с ума не сходя, в руках другого такого же чоновца, только помощнее и посолиднее, бьётся, пытаясь зажатую как в тисках руку с наганом освободить. Но недолго дёргался: пару раз шеей влево мотнул, и как будто отпустило его.
— Что за шутки, товарищ Трофим? — интересуется, как бы ни к кому не обращаясь.
— Так вот и я хочу поинтересоваться, товарищ Матвей, — второй чоновец отвечает, — ты что, совсем с глузду съехал или как?
Чернявый ещё с полминуты посопел, громко так, как брага свежая.
— Отпусти.
— Отпущу, — согласился второй, — только обещай, что дурить не будешь, а то мы вас, декадентов, знаем…
— Обещаю, — хмыкнул чернявый. — Сам ты декадент, товарищ Трофим… Я — футурист.
— Ещё того краше, — кивнул второй и разжал руку.