Подсказки пифии
Шрифт:
Детство и юность были такими, какими они были. Адом.
Она снова завела машину и вырулила на дорогу. Километр, два километра; наконец она свернула направо, на юг. Последние сомнения оставили ее под шум черного леса, проносящегося за окнами машины.
Отныне она не будет строить никаких планов.
Ничему из прошлого с этой минуты нет места в ее жизни. Прошлое сформировало ее такой, какая она есть сейчас, но ее история никогда больше не будет отравлять ее. Никогда не повлияет на жизненный выбор и будущее. Она не обязана
Очередной щит с названием очередного населенного пункта, но она продолжала ехать прямо, думая о Жанетт. Будешь ли ты скучать по мне?
Будешь, но ты это преодолеешь. Так всегда бывает.
Я тоже буду скучать по тебе, думала она. Может быть, я даже люблю тебя, но еще не знаю, по правде ли это. Так что лучше я отступлюсь.
Если это настоящая любовь, я вернусь. Если не вернусь – значит, так тому и быть. Тогда мы будем знать, что это не то, во что стоит вкладываться.
Она ехала через вестманландские леса. Начинало светать. Лес и опять лес, с перерывами на просеку или какой-нибудь луг или поле. Она проехала Риддархюттан – единственный поселок на этом отрезке пути, и когда снова начался лес, она решила довести дело до конца. Разрушить все, от всего избавиться.
Она посмотрела на часы. Четверть девятого, значит, Анн-Бритт уже на месте. Она достала мобильный и набрала номер приемной. Анн-Бритт ответила после пары гудков. Виктория перешла прямо к делу, сообщив, что закрывает практику. Она поинтересовалась, есть ли какие вопросы, – ей была немного любопытна реакция Анн-Бритт.
– Нет. Я не знаю, что сказать, – немного помолчав, ответила секретарша. – Известие несколько неожиданное, мягко говоря.
– Вы будете по мне скучать? – спросила Виктория.
– Буду. – Анн-Бритт кашлянула. – А можно спросить, почему вы прекращаете практику?
– Потому что могу, – ответила Виктория. Сейчас этого объяснения вполне достаточно.
Они простились. Пряча телефон, она нащупала в кармане ключи.
Достала связку, подержала перед собой. На тяжелой связке висели все ее ключи. От кабинета, от всего, что относилось к дому на Боргместаргатан. Ключ от квартиры, ключ от кладовки, ключ от прачечной и еще один ключ, про который она не помнила, от чего он. От чулана с велосипедами, наверное.
Она опустила стекло и выкинула всю связку.
В зеркало заднего вида было видно, как связка ударяется об асфальт встречной полосы, а потом исчезает в канаве.
Виктория оставила окно открытым, и по кабине пополз холод.
Она не спала почти двое суток, но не чувствовала и признаков усталости.
Виктория взглянула на телефон. А с ним что делать? Он содержит только массу требований, номера, которые отвлекают, и календарь с множеством назначенных встреч, которые Анн-Бритт теперь придется отменить. Телефон стал бессмысленным.
Она приготовилась
Держа одну руку на руле, второй она набрала короткое сообщение Жанетт. “Прости”, написала она, въезжая на мост.
Телефон со стуком ударился о перила моста, скрылся в темной воде, и больше Виктория Бергман его не видела.
Собор Св. Софии
Мадлен сидела на скамейке в негустой тени какого-то лиственного дерева; на ветках расселись черные птицы. Солнце грело, хотя осень была в разгаре, золотые купола огромного монастыря сверкали на фоне синего неба.
По дорожке перед Святой Софией шли бесцветным тихим потоком люди, а зрительное впечатление от собора было – белое, зеленое и золотое.
Она надела наушники и включила радио. Слабое потрескивание, потом приемник поймал канал, на котором говорили по-украински. Заиграл баян, потом – духовые и барабан, быстро выбивающий нечто вроде скрещения клезмерской музыки и истеричной попсы. Контраст между музыкой и спокойствием этого пятачка перед монастырем был как ее собственная жизнь.
У нее внутри все вибрировало, но никто не чувствовал этого.
Люди просто шли мимо, занятые своими мыслями. Проходили перед ней, погрузившись в себя.
Она откинулась на спинку скамейки и посмотрела вверх, на узор из веток, похожий на кракелюры. Там и тут виднелись силуэты птиц, серые и черные пятна, рельефные, как и ветки на фоне ярко-синей небесной плоскости.
Однажды летним днем Вигго взял ее с собой к красно-белому маяку на Оддесунде, она сидела у него на коленях несколько часов, а он рассказывал ей о своей жизни, и небо было таким же, как сейчас.
Мадлен поднялась и пошла к белым стенам, защищавшим это место от шума со стороны города. Музыка в наушниках стихла, вернулись голоса, такие же возбужденно-экзальтированные и полновесные, как том-том, баян и духовые.
Когда ей было десять лет, Вигго рассказывал ей об этом месте, он объяснял, почему монахи затворялись в пещерах под Печерским монастырем. И еще он говорил ей – нет ничего хуже в жизни, чем раскаяние, и она уже тогда поняла, что именно мучит его.
Что-то, что он совершил в детстве, когда не был еще ни мужчиной, ни женщиной.
И вот теперь она исполнила его волю, и все закончилось.
Он смотрел на нее как на свое ближайшее доверенное лицо, и этого она никогда не забывала. Когда ей было десять лет, она гордилась этим, но теперь поняла: она просто была его рабыней.
Она прошла под аркой ворот в высокой колокольне. Голоса в наушниках затихли, и музыка вернулась – в том же возбужденном темпе, что и раньше, но теперь еще с певицей и басовой тубой на заднем плане. Она слышала стук своих каблуков по булыжникам площади, быстрые шаги в такт музыке, а когда она пересекла открытое место и перешла улицу, то остановилась и сняла наушники.