Подснежники

Миллер Эндрю Д.

На одной из стен гостиной висел набор тарелок с классическим сине-золотым санкт-петербургским орнаментом и диплом новосибирского технического института. В комнате имелся также старый карболитовый радиоприемник — выкрашенное под красное дерево сооружение размером с сундук и даже с крышкой сверху. На книжной полке стояли две обрамленные черно-белые фотографии. На одной молодая пара сидела под ветром на камнях у моря — женщина смотрела, смеясь, на мужчину, он, рано облысевший, смотрел сквозь серьезные очки в объектив. Выглядели они такими счастливыми, какими, по моим представлениям, советским людям быть не полагалось. В нижнем правом углу фотографии имелась белая, якобы от руки сделанная надпись: «Ялта, 1956». На другом снимке девушка стояла

в чем-то вроде сильно увеличенного беличьего колеса, вцепившись руками в его обод, исполняя, по-видимому, одновременно с другими девушками некое гимнастическое упражнение: на снимке различались еще два таких же колеса с физкультурницами внутри. Склонившись к снимку и вглядевшись, я понял — это та же девушка, что и на приморской фотографии, разве что на этой она несколькими годами моложе. Бедра ее обтягивало подобие теннисных трусиков, куда более сексуальных, чем им, наверное, полагалось быть; девушка широко улыбалась. Так это наша хозяйка, дошло наконец-то до моей склоненной головы, — Татьяна Владимировна.

На письменном столе за буфетом я увидел еще одно фото — того же мужчины в очках, только постарше, — на фото он сидел за этим же самом письменным столом с аккуратной стопкой каких-то бумаг, пепельницей и старомодным дисковым телефонным аппаратом. Он наполовину отвернулся от стола, чтобы взглянуть в объектив, — похоже, документы, с которыми он работал, были слишком важны, чтобы совсем забыть о них.

— Это мой муж, — произнесла Татьяна Владимировна. Она остановилась, держа в руках маленький серебристый самовар, прямо за моей спиной. — Петр Аркадьевич.

Чай она разливала на русский манер — сначала немного крепчайшей заварки из чайничка, потом кипяток из самовара. Нам выдали по блюдечку с вареньем и чайные ложки, чтобы мы лакомились им, запивая его чаем, — немного варенья, глоток чая и снова то же самое; я этот ритуал освоить так и не смог.

Началась беседа. Одни разговоры, в которых я участвовал в Москве, походили на опрос перед приемом на работу, другие — на туристский справочник по географии России.

— Чем вы занимаетесь, Николай?

— Я юрист.

— А отец ваш чем занимается?

— Он учитель. И мать тоже. Правда, они уже на пенсии.

— Нравится вам Москва?

— Да, очень.

— А что вы еще видели в России, кроме Москвы?

Я ответил, что побывал в одном-двух подмосковных монастырях, вот только названия их, к сожалению, забыл.

Значит, в Сибири я не был и «нашего великого Байкала» не видел? Известно ли мне, что это самое глубокое озеро в мире? Или что в реках Камчатки водится одиннадцать видов лосося?

Я переключился на автопилот. Глаза мои раз за разом натыкались на изгиб Машиного бедра. А затем Татьяна Владимировна упомянула, как это часто делают русские старики, о чем-то, внушившем мне ощущение моей бесконечной наивности, такой, точно я родился, в сравнении с нею, столько всего пережившей и повидавшей, только вчера, — это крайняя версия того, что ощущаешь в двенадцать лет, слушая разговор родителей о чем-то, совершенно тебе не понятном: о налогах или чьем-либо разводе. В России подобное чувство вызывало во мне упоминание о дяде таком-то, таком-то, отправленном в ГУЛАГ и не вернувшемся, или просто о заурядном проявлении героизма либо недостойном поступке — о человеке, до сорока лет прожившем в одной комнате с родителями, или подвергавшем чьи-то письма цензуре, или три дня простоявшем в очереди за картошкой.

Она спросила, был ли я в Санкт-Петербурге. Я сказал, что еще не был, но ко мне собирается в гости мать, и, может быть, скоро (это было правдой, она действительно грозилась приехать), и мы надеемся вместе съездить туда.

— Я ведь из Петербурга, — сказала Татьяна Владимировна. — Из Ленинграда. Родилась в деревне под ним.

В деревне, продолжала она, ее мать доила коров и тайком молилась Богу. А отец работал на колхозной ферме. В город они переехали после его смерти, перед

самой Великой Отечественной, ей тогда было лет семь, не то восемь. Сестра и мать умерли во время блокады. А старший брат, продолжая улыбаться, сообщила она, погиб под Курском. Через несколько лет она уехала с мужем, мужчиной с фотографии, в Новосибирск, университетский город в Сибири. Странно, сказала Татьяна Владимировна, в Сибири они чувствовали себя почти свободными, более свободными, чем в довоенном Ленинграде или в послевоенной Москве. Муж был ученым — чтобы уяснить то, что она рассказала о нем, моего русского не хватило, не уверен, впрочем, что хватило бы и английского, — в общем, насколько я понял, он участвовал в разработке краски, которой покрывались внутренние стены ракетных пусковых шахт, что-то в этом роде, проблема, по ее словам, оказалась достаточно сложной, краске надлежало выдерживать высокие температуры, создаваемые ракетными двигателями.

— Он был крупным ученым, — по-английски сказала Катя.

— Потому Татьяна Владимировна и получила квартиру в центре Москвы, — по-русски добавила Маша. — За его заслуги перед родиной.

— Да, — подтвердила Татьяна Владимировна. — Товарищ Хрущев дал эту квартиру мужу в шестьдесят втором. В то время многие бились над тем, как запускать ракету, не сжигая при этом шахту. Петр Аркадьевич очень много работал и в конце концов нашел ответ.

Она и сама все еще работает, сказала Татьяна Владимировна, — на полставки, экскурсоводом в расположенном рядом с парком Горького музее какого-то знаменитого русского ученого, о котором я никогда не слышал. Ей было присуще уважительное отношение к молодым людям, какое иногда встречается у стариков, — о событиях своей жизни они рассказывают коротко и быстро, чтобы не отнимать у нас, молодых, слишком много драгоценного времени. Мне Татьяна Владимировна понравилась. Понравилась с самого начала и нравилась до конца.

— Итак, Николай, что вы думаете о нашем маленьком плане? — неожиданно спросила она.

О чем она говорит, я ни малейшего представления не имел и потому взглянул на Машу. Маша перекрестила ноги и кивнула.

— По-моему, он великолепен, — сказал я, решив, что такой ответ доставит ей удовольствие.

— Да, — согласилась Татьяна Владимировна. — Великолепен.

Мы улыбнулись, все.

— Николай! — произнесла, поднимаясь на ноги, Татьяна Владимировна. — Девочки! Вы же еще ничего не ели!

Мы сгрудились у письменного стола, Татьяна Владимировна раздала тарелки и позаботилась о том, чтобы я получил кусок нелюбимой мной рыбы. Я постарался похоронить его под холодными блинами.

Мы снова сели, Татьяна Владимировна спросила Катю об университете.

— Учиться там трудно, — ответила Катя, — но очень интересно.

После чего мы погрузились в благонамеренное, но неловкое молчание.

— Рыбка любит поплавать! — воскликнула вдруг Татьяна Владимировна и, снова поднявшись со стула, ушла на кухню и вернулась оттуда с непочатой бутылкой водки и четырьмя старенькими стопками, на стекле которых были награвированы снежинки. Она открыла бутылку, разлила водку, мы встали, чтобы чокнуться.

— За ваши успехи, дети! — произнесла Татьяна Владимировна и сноровисто опрокинула стопку в рот.

Мы проделали то же. Я почувствовал, как водка обожгла мое горло, потом желудок, а потом ощутил тепло в груди и мгновенный душевный подъем, который и делает водку таким проклятием. Щеки мои покраснели, до повреждения печени и совершения неразумных поступков было уже рукой подать. Поинтересоваться у кого-нибудь, в чем же он состоит, упомянутый план, я так и не удосужился.

Спустя десять минут («За Россию!», «За нас!», «За английскую королеву!») я по-английски спросил у Маши, не пора ли нам откланяться. Она ответила — нет, ей еще нужно поговорить с Татьяной Владимировной. Я понимал, что уходить, пока не допита бутылка, — не принято, и все же сказал Татьяне Владимировне, что у меня, к сожалению, назначена встреча и потому я должен уйти.