Подсолнухи
Шрифт:
Прошло целых десять лет. Прошли первые восторги и опьянение, и теперь, по прошествии всего, тяжело было сознавать свою обыденность, обыкновенность. А надобно было сознавать, чтобы не озлобиться, не начать обвинять кого-то в своих неудачах. Это было бы еще хуже. Такое бывает, Камышову приходилось видеть. За десять лет занятия литературой он чего только не повидал…
Чувство было горьким — десять лет есть десять лет, срок достаточно большой, ничего не скажешь. Писал, писал, и оказалось, что ты ни то ни се. Уж что-нибудь одно бы. Либо природа одарила тебя по-настоящему, либо напрочь лишила этих самых литературных способностей, чтоб не вводить в искушение.
Что нужно было
У Камышова была своя система обучения. Он читал учебные пособия как художественную литературу, считая, что голова в состоянии вобрать столько, сколько она может вобрать, и ничуть не больше. Запоминать сверх силы он ничего не хотел, такое долго не держалось, как при школьной зубрежке.
— В ведро можно налить лишь вровень с краями, — сказал он как-то на экзамене, — ежели лить еще, то польется через край. Да и вровень с краями не следует, наверное, — нести неудобно, плескаться будет.
Экзаменатор усмехнулся, не соглашаясь с Камышовым.
Он много читал, и это выручало его в какой-то степени. Читал всю жизнь, как только научился разбирать печатные слова. Лет до восемнадцати бессистемно, что было под рукой, пока не выработался вкус, и тогда он стал читать выборочно. С чтением добавлялись какие-то дополнительные знания, расширяя так называемую общую культуру. Но общая культура не появляется с количеством прочитанного, как и с получением высшего образования, а идет из глубины, передаваясь из поколения в поколение, как у дворян, скажем, выражаясь прежде всего в умении держаться, говорить, поставить себя соответствующим образом в любой ситуации, не теряя чувства собственного достоинства. Такой культуры у Камышова не было, он сознавал это постоянно и огорчался.
Да и откуда она могла взяться, если прадед его был безграмотным крестьянином, дед был безграмотным крестьянином, отец чудом закончил два класса церковноприходской школы, мать же не умела расписываться даже печатными буквами. Из восьми детей семьи Камышовых он один сумел поступить в институт. Он, Камышов, был интеллигентом в первом поколении. Он мог гордиться этим, а мог и не вспоминать вовсе. Вспоминать, но спокойно.
Деревня, изба, а в ней семья десять человек. В избу зимой приносят народившегося теленка, чтобы не замерз — двор соломенный, холодный. Приносят народившихся ягнят. Слепые в наледи окна. Печь, лавки, стол, деревянная широкая кровать. Керосиновая лампа на стене, ходики. На полу стоит ведерный, только что вынутый из печи русский чугун вареной картошки нечищеной, остывает. Пар подымается к потолку. Основная еда — картошка. Новая рубаха раз в год, на праздники. Обноски. Пальтишко на вате, на вате шапка. Подшитые валенки. В этой одежде ты ходишь за шесть верст в другую деревню, в школу-семилетку, где много позже станешь сам преподавать. Скандалы между родителями. Зло срывается на детях. Ругань, слезы, крик. Много зла, много обид, много слез. Мат, который, вместо французского, ты узнал еще до того, как раскрыл букварь. Какая уж там культура, из каких глубин. Помечтать
Но читателю дела нет до того, как ты рос, чему учился и кто твои родители. Читателю нужна литература — умная, честная, талантливая. И ты должен сочинять умно, честно, талантливо, если называешься писателем. А ежели засомневался в своих силах, остановись и подумай. Сомнения начались давно, в последние годы усилились. А как было радостно вначале. Никаких сомнений — горизонты далеки, небо высоко, земля зелена, воздух чист. Живи, пиши, радуйся…
Школа, институт, прочитанные книги. Личный жизненный опыт. Детство, отрочество, юность, зрелые годы. Отношение к предметам и событиям любого рода. Это и был его запас сил, багаж, на который он опирался. Камышов не знал иностранных языков и стыдился этого. А надо бы владеть хотя бы одним, что абсолютно необходимо. Английским. Испанским или французским. Любым.
С совестью у Камышова было все в порядке, она была в нем. Камышов всегда считал, что в человеке основой всего является совесть. Есть совесть — есть человек, нет совести — нет человека. А уж в литературе она должна присутствовать втройне, и чем выше талант, тем беспокойнее, обостреннее должна быть совесть. Начиная писать десять лет назад первую страницу первой своей работы, задумываясь, решаясь только, Камышов сразу же поставил себе за правило не лгать ни в чем, не приукрашивать, как и не очернять ничего, не опускаясь до сюсюкания, заискивания, не отступать от правды жизни ни на малость, следовать ей, правде жизненной, подавая материал простым и ясным языком. И в этом, в измене правде, его никто не мог упрекнуть. Никто его и не упрекал в этом.
Сколько Камышов ни жил по городам, а мало чем изменился. В привычках, поведении, разговоре сразу угадывался человек деревенский. Но внутренне Камышов постепенно менялся, замечал изменения и радовался им. Если для изучения языков у него не нашлось воли и терпения, то здесь он заставлял себя — год за годом, день за днем — освобождаться от всего дурного, что было в нем от рождения, навязано средой, а это оказалось не простым делом.
Он многое перенял от родителей, от отца прежде всего. Вспыльчивость, бережливость, граничащую со скупостью, некоторую замкнутость, принимаемую окружающими за угрюмость. Мать передала ему доверчивость, способность до слез переживать от всякой лжи, сострадание к чужому горю, любовь к своему краю, природе, крестьянскому труду. Передала голос — глуховатый, протяжно произносящий слова. Научила петь старые песни, заводить квас, солить грибы, топить баню. Она была пониже отца, разговорчивее, проворнее в работе, по силе характера ничуть не уступала отцу.
Родители его были добрые люди, всю жизнь они трудились, а время им выпало трудное, да еще столько детей, и Камышов их ни в чем не винил. Отец характером был сложнее матери, он воевал, вернулся покалеченный, тянулся из последних сил, чтоб не отстать от мужиков, и Камышов простил ему все — вспышки ярости, побои, частую и явную несправедливость, стараясь взять от отца лучшее, что было в нем, а хорошего в нем было все же больше, чем плохого. И лицом Камышов походил на отца своего, и фигурой.
Это было трудным делом — выживать из себя злость, раздражительность, зависть, ревность, хвастовство, честолюбие, себялюбие, жадность, хотя бы это было заложено в тебе в самых малых долях. Изживать, заменяя одним — добром. Это было тяжело, но совершенно необходимо, и он делал это изо дня в день, иной раз через силу, и когда получалось, что вместо вынужденной злой брани он говорил, собравшись, ровную фразу, то ощущал глубокое облегчение, будто отвел и свою, и чужую беду. И тем сильнее была радость от всего.