Подсолнухи
Шрифт:
Молодец он все-таки был, Никишин, ничего не скажешь. На фронте было тяжело — знает Тимофей Гаврилович, бабам в полях, на ферме тяжелее некуда, верно. А ему, Никишину, в председателях не легче, хоть и не бегал он с ружьем наперевес в атаку, не ходил за плугом, не валил лес, не скирдовал ночами в зароды солому.
Первый и последний председатель их. Бессменный. Двадцать пять лет, с первого колхозного дня и по последний день колхозный. Как уж ему, чувствовалось, иной раз лихо было, а не уронил себя: не закричал ни разу ни на кого, не выругался ни разу, не обделил кого-то вниманием. Что зависело от него, делал, что
Посмотреть, такой же мужик, как и все. Грамоты — ступени начальные. Такой же — и не такой. Что-то, видимо, заложено было в нем природой, что позволяло выделяться среди деревенских и помогло столько лет продержаться в руководителях. С годами уважение к председателю подымалось, и не помнит Тимофей Гаврилович случая, чтобы кто-то ослушался его, не выполнил нужное. Если говорил Никишин женщинам идти за шесть-семь верст выкашивать высохшее болото, они шли и косили. Это была жизнь их — идти и работать. И его жизнь, Никишина. Если просил он подростка сесть во время жатвы на лобогрейку, где должен был сидеть заматерелый мужик, — подросток шел и работал на жатве, выматываясь до предела. И это было спасением подростка — жатва. И спасением председателя. А как подходили праздники, отмечали их колхозом всем, не скупясь и не жалея ничего. И в праздники Никишин был хорош.
Уезжал когда, деревенские пришли проститься, жалели. А он совсем старый, горбится, глаза грустные. И белый уже, не седой. Уехал в Пихтовку споначалу. Теперь живет, слышно, в городе у незамужней дочери. За восемьдесят давно, голова трясется, а в разуме.
Тимофей Гаврилович часто вспоминает, как много лет работали рядом. Разом и освободились от должностей. Его-то, Тимофея Гавриловича, не снимал никто с бригадирства, сам попросился, передал мужику молодому — распоряжайся, а я свое вспомню, плотницкое дело.
Рука у Тимофея Гавриловича поджила, топор, хоть и не так цепко, как левая, а могла держать. Никишину же и по возрасту пора было уходить, да и устал он, не потянул бы управляющим, если бы предложили ему. Потянуть-то потянул бы, конечно, с таким опытом. Та же деревня, та же работа, тот же народ. Но с председателя управляющим — это понижение как бы, хоть и в деревне своей. Да и не предложили ему. Новые люди в руководстве района, новые совхоз возглавили. Председателей отстранили одного за другим. Один на пенсию, второй, что помоложе, на пасеку попросился или вон конюхом. Вроде и позор, а что поделаешь: надо жить, надо и работать.
Что уж он там думал себе, Никишин, живя последние дни в Жирновке, никто не знает. Попрощался, уехал. И потом из Пихтовки не приезжал ни разу. Попроведать деревню, земляков. Будто не здесь родился, не здесь вырос, не здесь двадцать пять лет руководил колхозом, да и в какие годы руководил! Вспомнишь Никишина. И вопрос его частый: что делать-то станем, Гаврилыч, а?..
Ничего они не могли поделать тогда, как ни старались. Натягивали всюду до звона, только бы не порвалось. А что делать? Ждать, когда подростки мужиками поднимутся? Так работа не ждет. Вероятнее всего, так бы и плелись они — ни бегом, ни шагом, до совхоза самого, но в сорок седьмом прямо с неба свалилась помощь им. С той стороны помощь, с какой никто и не ожидал вовсе.
В сорок седьмом, после праздников как раз, по первопутку, в ясный день, с небольшим морозцем,
До этого из района была получена бумага, сообщавшая, что едут ссыльнопоселенцы, пятнадцать человек по разнарядке, и надобно их разместить, то есть обеспечить жильем. А как размещать? Где? Пустых изб в деревне нет. Да и найдешь разве такую избу, чтоб на пятнадцать человек? И барак строить не будешь, тоже верно. Один выход: ставить на квартиры, квартирантами определять в семьи, где мужиков нет, а семей таких хватало по деревне. Выделить им на первых порах продукты из колхозной кладовой, а хозяйки будут варить, обстирывать. Хозяйкам за это трудодни начислять. Ну а сами-то прибывшие станут, наверное, доброй волей помогать с дровами, сеном. Мужик в избе — дело большое. Уживутся, надо полагать. А дальше видно будет. Пятнадцать человек, надо же! Радуйтесь бригадир с председателем негаданной помощи…
Подводы поди еще и до места не добрались, а уж Никишин с Тимофеем Гавриловичем плановали вчерновую, в какие семьи разместить. Но хозяев пока не обходили, решили посмотреть, что за люди, как хоть выглядят. Пятнадцать мужиков неожиданно, как во сне, ей-богу. Если все в силе, нет старых и больных, то расставить их в работе ничего не стоит. Расставят и двадцать, хоть сколько.
Привезли. На въезде слезли прибывшие с подвод, по деревне — улица долгая — шли пешком. Подводы впереди, а они за последними санями. Идут, разговаривают между собой, глядят по сторонам. А деревенские и к стеклам оконным прильнули, и на улицу многие выскочили, наспех одевшись, взглянуть на ссыльнопоселенцев, какие они. Некоторые к конторе подбежали, стоят поодаль, посматривают. А приезжие ничего, внимания не обращают никакого — ко всему притерпелись, будто их это и не касалось вовсе.
Вот и контора. В конторе Никишин, счетовод, Тимофей Гаврилович. Подводы на конюшню потянулись, а Тимофей Гаврилович, вышедший встречать, позвал прибывших в помещение, в председательскую половину. Вошли, поздоровались. Сесть им тут негде, но и Никишин встречал их стоя. Стоял спиной к окну, опершись руками о подоконник, без шапки, полушубок расстегнут. Помолчали минуту, глядя друг на друга. Тимофей Гаврилович в дверях. Ти-ихо в конторе.
— Вот что… — начал, кашлянув, Никишин, и Тимофей Гаврилович понял, что председатель не знает, как обратиться к стоявшим перед ним людям.
Товарищами назвать — вроде бы и не подходит, гражданами — опять же нехорошо, слишком уж строго. Мужиками назвал. Умный был мужик, Никишин, ни перед каким начальством не робел, не терял достоинства, а здесь стушевался заметно.
— Вот что, мужики, — сказал он, кашлянув, — сейчас пойдете к Тимофею Гавриловичу, он бригадиром у нас, пообедаете, а потом рассыльная разведет вас по квартирам. С хозяевами обо всем договорено. Сегодня отдыхайте с дороги, а завтра утром приходите в контору, часам к восьми. Завтра и поговорим. Тимофей Гаврилович, веди людей. Рассыльную я подошлю часа через два…