Подступы к «Неприступному»
Шрифт:
При разговоре капитана Фогта с Бурсовым и Огинским присутствует и лейтенант Азаров.
— Ну вот мы и договорились, — обращается к нему Фогт. — Теперь, господин старшина, вы имейт возможность перевести их в блок старших официров.
— Слушаюсь, господин капитан! — браво козыряет и щелкает каблуками Азаров.
Фогт уже направился к дверям карантина, собираясь покинуть барак, но вдруг, вспомнив что-то, возвратился с полпути:
— Да, вот еще что: на работа с вами будет кроме наш доктор ваш старший лейтенант Сердьюк. Корошо?
— Нет, не хорошо, — решительно
— Почему так?
— Потому, что он негодяй!
— О, да, да! Это немножко есть. Вы имейт в виду, что он рассказал нам об этот ваш эксперимент? Но он очен вас хвалил. Говорил, что вы оба есть большой талант. Но я вас понимайт, тут немножко есть мерзавство. И я согласен с ваша просьба. Вы будете работать с одним только наш доктор. Он есть очен короший парень, и он вам будет понравиться.
В блоке старших офицеров, куда Азаров приводит Бурсова и Огинского, вскакивают с нар семь майоров. Все они уже немолодые, с очень усталыми лицами и какими-то бесцветными глазами. Лишь у майора Нефедова, самого старшего из них, светится в глазах живая искорка.
После завтрака Азаров предлагает Бурсову и Огинскому пройтись по территории лагеря.
— Сегодня вы свободны от всякой работы, — сообщает им лейтенант. — От вас требуется лишь подробная заявка на то, что понадобится для вашего эксперимента. Она должна быть готова к обеду.
Они медленно идут по лагерю, внимательно всматриваясь в расположение его построек, проволочных заграждений и арку ворот с прогуливающимся по ее верхней площадке пулеметчиком. Территория лагеря невелика и, видимо, хорошо просматривается с площадки над воротами и с вышки над проволочным забором за бараками. На ней нет сейчас часового, но по ночам его выставляют. Видны и прожектора, освещающие территорию лагеря в ночное время.
«Да, охрана лагеря продумана обстоятельно, — невесело отмечает Бурсов. — Наверно, с вышки — все как на ладони…»
И вдруг он невольно вздрагивает при виде неожиданно появившегося перед ним старшего лейтенанта Сердюка. Голова его и левая рука перевязаны грязным, пропитанным кровью бинтом.
— Разрешите к вам обратиться, товарищ подполковник?… — срывающимся от волнения голосом спрашивает он.
— Убирайтесь вон! — негромко, но властно произносит Бурсов.
— Но ведь я хотел как лучше… — молит Сердюк. — Знал же, что вы в эти эксперименты не верите. А их они заинтересовали, и теперь можно будет поводить капитана Фогта за нос. А тем временем…
— Вы думаете, что Фогт такой уж простофиля? — иронически усмехается Огинский.
А Бурсов даже не смотрит на Сердюка. Он уходит с Азаровым вперед, оставив Огинского со старшим лейтенантом.
— И мой вам совет, — с трудом сдерживая раздражение, продолжает Огинский. — Не говорите ему о нас ничего больше и не выдавайте себя и нас за крупных специалистов подрывного или какого-нибудь иного военно-инженерного дела. Да, и еще вот что — постарайтесь реже попадаться на глаза Бурсову.
…Поздно вечером после отбоя в блоке старших офицеров царит гнетущая тишина. Все семь майоров молча лежат на нарах, не разговаривая и не задавая
— Надо бы поговорить с ними… — шепчет Огинский.
— Погодите, Евгений Александрович, пусть сами спросят. Неужели же им не интересно узнать у нас хоть что-нибудь о положении на фронте?
Но майоры по-прежнему молчат.
— Ну что же, товарищи офицеры, — негромко произносит наконец Бурсов, — так-таки, значит, ничто вас не интересует? Спросили бы хоть о том, как мы в плен попали, при каких обстоятельствах.
— Нам и так известно, при каких обстоятельствах в плен попадают, — равнодушно замечает кто-то в дальнем углу. — Если не сволочь, конечно, которая сама руки вверх поднимает.
— Мы не из таких, — обижается Огинский.
— Зато нас, наверно, за таких принимаете, — ввязывается в разговор еще кто-то.
— Ну это уж вы зря! — повышает голос Бурсов. — Мы ведь тоже на фронте с самого первого дня войны и знаем, каково было в сорок первом!
— А почему именно так было? — раздается из угла голос майора Нефедова.
— Некогда было особенно разбираться, — хмуро отзывается Бурсов. — Все бои да бои. Да и не в том дело сейчас — как начали, важнее другое — как воюем. О сражении за Москву и Сталинградской битве слыхали хоть что-нибудь?
— Имеем некоторое представление, — отвечает Нефедов. — А в армии вы давно, товарищ подполковник?
— С тридцать третьего года. Перед войной отдельным саперным батальоном командовал. Отходил с частями своей армии от Жлобина до самого Сталинграда.
— Так вы, значит, в боях под Сталинградом участвовали? — оживляется Нефедов.
— Да, участвовал.
— Немцы считают, что Сталинградская битва была самой крупной в истории всех мировых войн, — замечает кто-то простуженным голосом.
— Та, что сейчас идет на Курской дуге, покрупнее будет по своим масштабам. Вот майор Огинский — офицер штаба фронта, ему лучше, чем мне, известна обстановка.
— Да, масштабы тут во всех отношениях побольше, — подтверждает Огинский.
— А вам ничего не известно, как там теперь дела? — интересуется Бурсов. — Мы ведь попали в плен под Белгородом, в самый первый день сражения.
Никто ему не отвечает, и он спрашивает уже шепотом:
— Может быть, тут нельзя вести такие разговоры?
— Этого вы не бойтесь, — успокаивает Нефедов. — От тех, которые могли нас предать, мы нашли способ избавиться. Подслушивать теперь нас некому. Да немцы и не боятся, что мы замыслим что-нибудь вроде восстания или побега. Уверены, что отсюда не убежишь. А что касается теперешних боев под Орлом, Курском и Белгородом, то по радио сообщают, будто немцы одерживают там победу.
— Быть этого не может! — восклицает Бурсов. — Это им не сорок первый!
— Мне трудно судить, что и как там у нас изменилось, — тяжело вздыхает Нефедов. — Известно, однако, что под Белгородом немцы прорвались уже не только в Прохоровку, но и в Обоянь. А это, как я себе представляю, не очень далеко от Курска.