Подсвечник Чпока

Фальковский Илья

— Понеслась! — заулюлюкали на трибунах, зааплодировали.

Задержался на миг Ерепень, сбавил скорость, первой победе радуясь, и ухватился за руку его Плинтус, но опять не сплошал Ерепень, выбил ребром ладони левой руку плинтусову, свою правую высвобождая, отвел ее назад и тут же выпулил ей прямиком в тушу плинтусову. Но пришел уже в себя Плинтус, оклемался, увернулся и в который раз свой любимый правой в хрюсло ерепеньево наносит. Только усмехнулся Ерепень, легонько так отбился, одной ладонью открытой кулачину Плинтусову поверху шмякнув, а другой игриво хлопнул так Плинтуса по кумполу, и попал, надо ведь, так что растерялся Плинтус, замешкался, а Ерепень, стремясь победу укрепить, опять ножищей промеж грудей засветил ему, потом на ту ж ножищу приземляясь, распрямляя лук руки правой натянутой, молот свой устремил ему в переносицу, но не так прост Плинтус был, как казался, он уже ученый гусь, воробей стреляный, по второму разу не прошел трюк ерепеньев, не попал он в Плинтуса ни разу. А Плинтус снова бьет как зверь своим правым Ерепеню в ряху, да только все понапрасну, заготовился Ерепень

заранее и задумал новое, отпрыгнул чуть назад и отбился аж двумя руками, словно маховик какой запустил по кругу, а как круг прошел, так правой еще ухитрился Плинтуса в грудь толкнуть, левой успел его правую прихватить и выкрутить, локтем своей правой надавил на ее сгиб, потянулась та рука, маленько хрустнула, скривил рожу Плинтус, взвыл от боли, крякнул и вмочил Ерепеню ногой пониже пояса, подцепил ту ногу Ерепень своей лапой правой запросто и дернул, левой снизу шлепнув его по причинному месту. Вот и кувыркнулся Плинтус вверх тормашками, наземь грохнулся, пыль подняв, ойкнули трибуны ошарашенно, а Ерепень пригнулся и без промедления в бубен ему звезданул. Но не растерял еще сноровки Плинтус, не иссякла его силушка, руками прикрыл он рыло, а ногой снизу в Ерепеня ответно зарядил. Еле левой отбился Ерепень и в сторону отпрыгнул, а Плинтус уж собрался с духом и с земли вскочил одним махом, давай Ерепеня прямым правым лупить. Как всегда отворотил его кулак Ерепень своей левой, по новой его бьет в душу и кулачиной, и с ноги, но достать не может. А Плинтус знай себе напролом идет, отступать не хочет, падал уж на землю, ему терять нечего, вот и машет кулаком своим туда-сюда без устали, отбивается Ерепень и так, и сяк, и вдруг, на тебе, чиркнул его Плинтус левым по уху, не заметил Ерепень, пропустил удар, вроде так себе удар, легонький, а гудит в ушах, будто звон цепей на плечах у Шалых, осерчал Ерепень и ускорился, рубанул ребром ладони правой Плинтуса по шее, приспустился на колено и кулаком под дых его тюкнул, раскрутился на ноге и с разворота ребром другой руки ему по шее залудил, тут же сжал кулак и швырнул его по прямой под плинтусово сердце, отвел назад и справа в темя выпустил, снова развернул назад и по кругу раскрутил, словно гирю пудовую, снизу прям под бороду, и опять назад развернул его и метнул гранатой сверху прям по маковке, не жалея сил, шандарахнул славно, так что пошатнулся Плинтус, пропустил удары-то, вот стоит бычарой бестолковой и качается, видит он, повскакали людишки с трибун своих и руками машут, зубы скалят мужики, бабы сиськами трясут, дико лыбятся, а кричат чего иль молчат они, не слыхать ему, тишина вокруг словно в телике поздно вечером звук исчез, как всегда бывает, когда жена его, наоравши злобно, громкость вырубит, потому как сыну ихнему, мальцу, спать пора, утром в школу рано, и сидит тогда Плинтус в тишине сплошной, зырит футболян и гложет свой пивас, семечки лузгает, да и не нужен ему звук особо этот, потому как фамилии игроков и имена он и так наизусть все знает, а вот здесь наоборот, он сам на обозрение на стадионе выставлен, а вокруг собрались чужие люди, незнакомые, он поворотил бошкой, силясь разглядеть толпу, отыскать в ней сына мальца и жену, бабу злющую, но привычную, а по ночам, бывает, даже мягкую и теплую, и на все сговорчивую, вспомнил Плинтус и улыбнулся, а Ерепень высоко подпрыгнул, взмахнул руками, будто горный орел, закрутился в воздухе волчком и в прыжке вправил Плинтусу носком ноги в бошку, круша череп и дробя кости.

— Ааааах, — шумно выдохнул, приземлившись на ноги, Ерепень.

— Ааааах, — бурно вторила ему со своих трибун толпа.

Долго падал мертвый уже Плинтус, и не упал еще, а уже повскакивали со всех мест людишки Шалыми нанятые, в зрителей переодетые и средь Спортивных затесавшиеся, затаившиеся покамест до времени, достали из под сидений своих мотки веревок канатных, размотали, а на конце каждой шар каменный гладкий крепится, размером с грейпфрут, и давай этими веревками крутить-вертеть, засвистели шары, пошли грецкие орехи колоть, много Спортивных полегло в тот день, на горесть бабам ихним, и на радость Шалым, вновь обретшим прежний покой.

Сход

После случая с Морожеными слава Чпока разрослась, зашумела по району. Сам он себя произвел в Шалые. Другие Шалые тому не перечили, уважали.

После победы над Спортивными время настало спокойное, легкое, пришла пора сход проводить, давно уж не собирались, не калякали. Пригласили и Чпока на сход.

Перед сходом Чпок пересчитал накопленных за последнее время Лысых. Насчитал девяносто. «Как раз», — подумал Чпок, вызвал Любку, Надьку и Верку и запихал им по тридцать в пезды. Отправил их в Польшу за цепурой себе самому. Пришел, наконец, и его черед, не все Гонцов за чужой голдой гонять.

Сход назначили на трассе, в «Кабанчике». Чпок явился с новенькой, радостно блестевшей, не потемневшей еще от времени цепурой. Были здесь и Сухостой, и Коля Маленький, и много новых незнакомых Чпоку рож. Сухостой представил Чпока остальным, они одобрительно гудели, кивали. Гремели цепурами, большими и поменьше.

Первым неожиданным вопросом повестки было исчезновение Серых. Восприняли положительно, удивлялись. Как это и куда они вдруг скопом исчезли? Серые бежали стремительно и быстро, в одночасье собрав монатки и слиняв со всего района, и Райцентра, и Левого берега. Поговаривали, что и по другим районам их не осталось. Вроде бы до самого Северного и Восточного морей, по тундре и тайге не сыскать ни одного Серого. Только в Столице за крепкими стенами их последний оплот. А почин их бегству был положен Приморскими. Завелись на востоке, на морском берегу, шестеро отчаянных смельчаков, пацанят совсем малых и стали валить

Серых. Сидели двое Серых хрюнделей в кафе, жировали, баловались, как водилось у них, на отжатые у простого люда бабули, беленькой да хавлом, позабыв про острожность, расслабились, фуражки сняли, пуговицы расстегнули, волыны на стол положили, утирали жирный пот со лбов, как ворвались вдруг Приморские и давай их по тыквам хуярить железными палками, выбивая кровь и мозги, пока не превратились они в липкую слизь. Так завладели Приморские волынами, потом шмальнули постовых и забрали автоматы, стали жечь и марать Серых по всей местности. Долго не могли их Серые словить, укрывались Приморские в таежной гуще. Послали целую дивизию против них, но вся она была пожрана злющими таежными москитами. И только вторая армия, с танками и бронетранспортерами, справилась, спалила, сравняла шалаш Приморских с землей. Те Приморские полегли, но прослыли героями, да и положили другим пример, стали по далеким краям люди подыматься, гонять Серых. Там и тут полыхали огни, грохотали взрывы, раздавались автоматные очереди. По всей Стране возводили Приморским памятники — шестеро молодцев стоят кругом, подняв вверх правые руки и скрепив их в единый кулак. Мало осталось Серых, а оставшиеся испугались дюже и бежали прочь, за столичные стены.

— Так что власть теперь наша вся, надо только знать, что с ней делать, — подытожил Коля Маленький.

Вторую неожиданную новость восприняли грустно.

— Вот вы живете все по-прежнему, как будто ничего не происходит, все течет по заданному руслу, и так будет всегда, — начал Сухостой, смеясь и скалясь.

— А чего, чего тут такого, — раздался гул голосов.

— А то, что как прежде, больше не будет! — объявил Сухостой.

— А чего, чего происходит-то? — заудивлялись все, заспрашивали.

— А то, что не замечали вы, не прикидывали, что Лысых-то поток поиссяк, заканчиваются они! — ошарашил всех Сухостой.

Все на миг притихли, а потом заголосили, затараторили, грохоча цепурами.

— Да точняк, вот раньше Скупщики докладывали, что десяток в день идет, а теперь говорят, один, два на неделе приплывают, — жаловался один.

— Да я думал, это, может, сезон такой, а в будущем, может, все исправится, — говорил другой.

— Во, выходит, на, почему мне на цепуру нормальную, на, не хватает, на, — догадался третий.

— А что же мы теперь делать будем? — вдруг спросил кто-то.

И снова все замолчали, наступила тягучая кислая тишина. Один молодой Шалый, чесавший репу, так и замер с открытой пастью и застрявшей в копне всхлобученных волос клешней.

— На хозяйство надо переходить, вот что! — нарушил тишину шепелявый голос лысого беззубого старичка с огромной цепурой, обмотанной вокруг его сухонького тела аж до самого пояса.

— Точно, точно, на хозяйство, — обрадовались все, снова заверещали, заголосили. — Пора профиль менять! — кричал один.

— Не вечно ж нам с этими Лысыми цацкаться! — вторил ему второй.

— Будем расширяться! — подытожил Сухостой.

На том и порешили.

Шейх

Став Шалым, Чпок зажил вальяжно. Завел себе точилу иностранную, по городу катался. Заезжал частенько к Скупщику на обед. Скупщик был весь в делах, общался мало. Сад Скупщика заполонили Чужие. Кто из них спал у него в доме, вернее, не в самом доме, а в пристройке, кто в палатке, а кто просто на траве. Вообще Чужие впервые в то лето нагрянули в Райцентр. Ремонтировали дома, строили, копали канавы, подметали улицы. Вот и у Скупщика они рубили засохшие деревья, рыли новый глубокий колодец и возводили сарай для ненужного хлама, которым была завалена мастерская Скупщика, но от которого окончательно избавиться он все же не решался.

Верховодил Чужими высокий худощавый человек с непроницаемым коричневым лицом индейца по имени Шейх. По слухам, у себя на родине Шейх служил муллой в мечети, а вот теперь перебрался в Райцентр в поисках работы. Сам Шейх особо не трудился, часами играл на дудочке, курил кальян, да приучил Чпока рубиться в нарды. Когда Шейх появился на пороге у Скупщика, тот дал ему проверочное задание — велел на один целковый накормить всех Чужих. Тогда Шейх купил муки, испек блинов и накормил своих соплеменников. Скупщик остался доволен сметливостью Шейха и пустил их всех к себе на постой.

Кто-то из Чужих рассказал Чпоку, что Шейх побывал в далекой афганской стране. Он, дескать, отправился туда, желая улучшить свое образование. Учился он до тех пор, пока на страну не напали американцы. Тогда студенты, и Шейх в том числе, взялись за оружие. Но хитрые янки закидали их бомбами. Полегли все командиры студентов, кроме одного. Этот командир договорился с американцами, что те выпустят их из окружения без боя. Дорога была одна, и студенты пошли по ней вперед. Но дорога та проходила через город, а в городе был военный гарнизон противника. И командир гарнизона не захотел пропускать через город восемьсот вооруженных людей. Он опасался, что они захватят город. Тогда командир студентов договорился о сдаче оружия. Он пообещал студентам, что они пройдут через город без оружия, а на выходе получат его обратно. Никому не известно, его обманули янки или он был предателем. Студенты поверили командиру и вошли в город. Так они попали в плен. С них сняли чалмы, связали ими у каждого руки за спиной и отправили всех в крепость. Вместе с другими Шейха посадили в подвал. Но не все студенты сдали оружие. Кто-то успел припрятать под одеждой ручную гранату или пистолет. Они были уверены — их выведут на внутреннюю площадь и расстреляют. При первой возможности они решили поднять бунт. К ним в подвал спустились два американских офицера и начали их допрашивать. Один из офицеров был одет как студенты, в белые рубаху и штаны, и носил длинную бороду. Он подошел к ним и спросил: