Подсвечник Чпока
Шрифт:
— Что это, мол, такое? — поинтересовался Жирдяй у рикши.
— Счастья поели, — пояснил тот. — Мы всегда при перевозке скот счастьем накармливаем.
— В смысле? — удивился Жирдяй.
— Счастье — наша национальная еда. Ты что, хэппи-пиццы не пробовал? — в свою очередь удивился рикша.
И услужливо подвез Жирдяя к рядку непритязательных заведений. Жирдяй недоверчиво вкатился внутрь, распирая важным пузом маленьких косожелтиков. Уселся за стол, позыркал в меню. Заказал самую большую — зе биггест ван — и самую счастливую — зе хеппиест ван — пиццу. «Все равно наебос, — рассудил расчетливый Жирдяй, — вряд ли они туда до хуя счастья положат». Взял в придачу два больших пиваса, на всякий случай, если вообще не вставит. Принесли пиццу. Она была сплошь в два ряда густым слоем
Жирдяй рассчитался и выкатился на улицу. Ночные фонари горели необычно ярко, переливаясь словно северное сияние. По телу Жирдяя растеклось приятное тепло. Где-то в недрах его пуза зародилось ощущение внезапной легкости и эйфории, вскоре всецело его захватившее, закружившее в темпе неуклюжего вальса. Жирдяй в самом деле затанцевал, запрыгал, как воздушный шарик, по мостовой, полетел куда-то вдоль набережной. Сколько так прошло времени, он не помнил. Но неожиданно обнаружил, что фонари закончились. Жирдяй оказался на грязной и темной улице. Реки видно не было. Жирдяй понял, что заблудился. Чувство эйфории столь же быстро сменилось ощущением внезапно нахлынувшего ужаса. Жирдяй побежал. Он не знал, куда бежит. Самое страшное случилось, когда Жирдяй пробегал мимо какого-то одинокого кафе, затерянного в недрах мусора. Оттуда доносились звуки музыки. И Жирдяй понял, узнал, что это за музыка. Это было пение Пугачевой. Жирдяй догадался — это верный знак, что за ним следят. Он ускорился. Ему чудилось, что кто-то гонится за ним. Оттого Жирдяй бежал еще быстрее. За ним и в самом деле кто-то гнался. Сзади слышался стук шагов. Жирдяй старался оторваться. Он быстро выбился из сил. Сердце его выскакивало наружу из пасти вольной птицей. Жирдяй задыхался. Пытался набрать в легкие воздуха, но тяжелый и влажный воздух оседал на губах. Жирдяй силился бежать, но тонул в потоках собственного пота. Ему казалось, что он несется вперед быстрым цунами, но на самом деле он еле ковылял, почти стоял на одном месте, шатаясь и держась за сердце.
Домой Жирдяй добрел только на рассвете. Густой туман тяжелым рисом стелился у воды. Жирдяй жил в гостинице на сваях. Он вполз в свой номер. Заперся на все засовы. Закинулся привычным колесом. Потолок вдруг накренился. Жирдяй упал на колени. Пополз к кровати. Сердце рванулось на свободу и выпрыгнуло дикой птицей из груди. Жирдяй из последних сил потянулся его поймать, но не успел. Так его утром и нашел консьерж, умершего на коленях у кровати пятидолларового душного номера с вентилятором и без окна, с рукой, сжавшей в судороге желтую простыню, скомканную на бамбуковой кровати.
Живописуя детали Жирдяевой кончины, Рябой рассказывал и нажирался. Опрокинул очередной стопарик и упал под стол.
— Эй, пацаны, — услыхал Чпок знакомый бабий смех, — вы чего в культурном месте вести себя не умеете. Выйдите на улицу, освежитесь, воздухом подышите.
Чпок повернул голову. Это ржал Сухостой. И, вторя ему, ржала его братва. Кровь прилила в бошку Чпоку, застучала в висках. Он тоже был изрядно пьян. «Хули он, сука, — думал Чпок, — вздумал мне при братве замечания делать, кто он такой, Петушина дроченый».
— Ты чо, братан, — медленно и тяжко заговорил Чпок, — где хочу, там и сижу, не нравится, сам выйди.
Глухая тишина пришла и повисла.
— Вот те раз, — вдруг загоготал Сухостой, — цепуру новую напялил и уже, считай, все можно!
— Пойдем поговорим, — прервал его Чпок, — позырим, у кого цепура длиннее.
— Ты чего, брат, — заливался Сухостой, — совсем с дубу упал.
— Пойдем, — жестко отрубил Чпок и потопал к двери.
Сухостой сплюнул, встал и вразвалочку пошкрябал за ним.
— Ха-ха-ха, он его в миг уделает, — хохотала вслед сухостоева братва.
Во дворе Сухостой затих. Молча исподлобья смотрел он на Чпока. Расставил ноги, расстегнул фуфайку и извлек свою цепуру. Стал разматывать. Такой цепуры у Сухостоя Чпок прежде не видывал. В три, а то и четыре раза обмотанная
— Ох, бля», — заголосил он.
Чпок подбежал к Сухостою, схватил его за цепуру, как пуделя за ошейник, и стал колотить бошкой об стену. Себя не помня, вопил:
— Вот тебе, падла, у кого цепура длиннее, вот тебе, вот!
— Хлюпс, — раздался звук треснувшего ореха.
«Ебана в рот!» — только и промелькнуло в голове Сухостоя. Выдохшись, Чпок остановился, поворотил глаза вниз, увидал расплющенную черепуху Сухостоя, и тут же его вытошнило прямо на нее, не от увиденного вовсе, а просто растормошил он содержимое желудка, беленькую с овощным салатом и кабачковой икрой, селедкой под шубой и холодцом, стандартный Чпоков набор, слишком много, резко и быстро двигался, вот и накатило.
Чпок вернулся в «Пузырь» и молча положил на стол заблеванную Сухостоеву цепуру. Вроде гуднула Сухостоева братва, но тут же враз притихла, потупила бошки, приуныла.
— Поехали, — сказал Чпок своим.
Пеший и Боксер взяли Рябого, пошли.
Столярка
— Так, — на улице скомандовал Чпок, — этого, — он показал на спящего Рябого, — выкинем на автовокзале и едем к Коле Маленькому. Понятно?
Все согласно кивнули головами. Быстро время летит, слухами земля полнится, нельзя мгновение терять. Понеслись. Боксер опасливо косился на Рябого.
— Не обосрется? — спросил у Чпока.
Тот пожал плечами.
— Вот, — рассказывал Боксер, — мы на днях с корешами бухали, так один тоже в точиле моей заснул. И обосрался. Вонь стояла, просто пиздец. А я, как назло, на бутылку пивную наехал, колесо проколол. А запаски нету. Стали голосовать, точилы стопить. Наши никто не останавливается, только Чужие на своих шахах тормозят. Но тоже, как подходят близко, нос от вони зажимают, и давай обратно тикать. Так часа два, бля, простояли. Пришлось зареченских корешей на подмогу вызывать. Те приехали, «А это что у вас в точиле за вонючка?» — спрашивают. «Ну, друг наш», — говорим. «Ну, выбросьте вы его нахуй, Вонючку этого», — советуют. Где он живет, все равно никто из нас точно не помнил. Ну, выбросили вроде в его районе. А он враз очухался, вскочил и поломился во дворы, даже, падла, не попрощался.
Вынули Рябого на автовокзале, положили на скамейку. Поехали дальше. Пеший оживился, вспомнил историю из своей юности, когда бухал еще.
— Вот, — говорит, — отмечали мы как-то день рождения одного одноклассника. Бухать я толком никогда не умел, вот и набухался в зюзю. Там у одноклассника мешок семечек стоял, родичи с Украины прислали. Ну, я давай их по полу раскидывать, «Что посеешь, то и пожнешь», — приговариваю. А они на масле были, к полу прилипли, испортили одноклассников паркет. Потом стали мне всюду черти мерещиться. Вот я погнался за чертяками этими, хуйнул ногой по видеомагнитофону, деку ебнул, усилок разломал. Одноклассники сами синие, только ржут. Но тут беленькая закончилась, приспичило им пойти на Огурец пройтись, бухла еще у таксистов взять. А как меня оставлять, не знают. Вдруг я еще чего учужу, родаков разбужу. Кинули мне игрушку детскую, винни-пуха надувного, кричат: «Вот он, Пеший, черт, лови его!» Ну, метнулся я за этим надувным, поскользнулся на семечках и ебнулся, а они сверху на меня навалились, давай веревкой вязать. Связали крепко, чтоб я не вырвался, и сами на Огурец пошли. Лежу я долго, в тубзик хочется, а их все нету. Ну, не выдержал я, нассал прямо там, насрал и наблевал. Тут они вернулись, давай ржать, сами родаков разбудили. Те: «Кто это?», — спрашивают. А именинник протрезвел, родаков пересрал и говорит: «Да хуй его знает кто, сумасшедший какой-то, на Огурце подобрали». А родаки поверили, позвонили куда надо и сдали меня в дурку. Вот тебе и день рождения.