Подвиг 1972 № 06
Шрифт:
Орехов тоже передернул затвор, но сержант остановил его!
— Не гоношись, ни к чему нам всю боеспособность показывать. Прижухни, пока я не скомандую.
Николай прижух под валуном. Немцы дали еще несколько очередей, потом успокоились.
Стало темнеть. Темнота шла снизу, из лощины, поднималась по каменным склонам, вязко густела в расселинах, задергивала дымкой валуны и редкие кусты.
Из ущелья, возле которого лежали Орехов с сержантом, вдруг потянуло такой промозглой сыростью, что Николай невольно поежился и подоткнул полы шинели.
В ночной
Орехов осторожно ворочался, дул на скрюченные пальцы, тер ботинок о ботинок, подтягивал колени к животу, стараясь свернуться калачиком. Но это мало помогало. Вдобавок чертов валун, под которым он лежал, стал холодным, как глыба льда. От одного его стужа прошибала, нет спасения.
К полуночи Николай уже дрожал от макушки до пяток, зубы выбивали отчаянную чечетку, а свирепый холод наплывал и наплывал из темноты, как шуга на осенней реке…
— Не спи! — то и дело раздавался над ухом злой шепот сержанта. — Не спи. Говорят тебе!
Если Николай не отзывался, Кононов подкреплял шепот жестким тычком кулака. Николай одурело тряс головой, на минуту сбрасывал сонливость и вглядывался в темноту, слушал шорох осыпающегося где–то щебня, звон капель и осторожный шелест кустов.
Неужели война — это такая вот промозглая сырость, холодные валуны, сонливость, словно кинутая в глаза горсть песку, тычки сержанта в бок и гороховый суп–пюре с тресковыми костями.
Полжизни отдал бы сейчас Орехов, чтобы закурить махорочную самокрутку. Полжизни!
Но курить было нельзя. Он глотал набегавшую слюну, кутался в шинель и тоскливо ждал рассвета над вершинами сопок. Под утро с той стороны ущелья снова потянуло сладким дымком сигарет.
— Вот же сволочи! — взорвался сержант и приложился к винтовке. — Бей, Коля! Бей по гадам, чтоб им тошно стало! Бей…
Орехов торопливо передернул затвор, и, раскатисто отдаваясь в ущелье, один за другим забухали выстрелы. Там, где в белесой предрассветной мгле виднелась осыпь, пули цвинькали по камням и жалобно звенели.
Глава 4. СТРЕЛЬБА НА ФЛАНГЕ
Утром немцы начали обстрел роты. По скалам заплясали хлопья разрывов, воздух скрипуче зазвенел от мин и снарядов. С грохотом рассыпалась стенка наблюдательного пункта на склоне.
Лейтенант сидел на дне каменной щели и слушал, как сверлят воздух невидимые сверла. Звенящий визг нарастал издалека, с каждой секундой делался тоньше, пронзительней, беспощаднее.
«Мой! Не мой! Мой! Не мой!» — как будильник, тикала в голове единственная мысль. Потом взрыв в стороне, дрожь камня, кислый запах взрывчатки — и облегчение: «Не мой!» А в воздухе уже нарастал новый визг.
Едва стих обстрел, как в стороне враз ударили пулеметные очереди, зачастили винтовки и донесся приглушенный стрекот автоматов.
«Может, разведка на охранение наткнулась?» —
Такие вещи случались частенько. И злые от бессонных ночей пулеметчики шпарили, как осатанелые, а солдаты, прогоняя дрему, жгли обойму за обоймой. Потом оказывалось, что кому–то просто померещилось, что по щебенке захрустели не шаги, а скатившийся камень. И тогда разом все стихало.
Но сейчас стрельба разгоралась, как костер из вороничника, в который охапку за охапкой подкидывали хрусткие стебли.
Дремов проверял обойму в трофейном автомате и откинул плащ–палатку, закрывавшую вход в щель. Он сразу увидел Горелую сопку. Круглая вершина ее была закутана клубами взрывов. Они вспухали один за другим, потом расплывались, перемешивались и медленно поднимались в воздух. Сквозь дым то и дело проблескивали крошечные красные точки.
«Вот куда нацелились», — догадался лейтенант и почувствовал облегчение. Рота находилась от Горелой сопки километрах в четырех. Значит, здесь немцы будут стрелять для видимости. Сюда им нечего лезть. Если они возьмут Горелую, роте Дремова без выстрела придется отходить. С Горелой рота будет видна как на ладошке. В первый же день ее минами закидают…
За камнем тревожно запищал зуммер, и голосок телефониста торопливо алёкнул в трубку. Потом телефонист повернулся к лейтенанту и, тронув его за сапог, доложил, что вызывает комбат.
Капитан Шаров сказал, что немцы начали атаку на левый фланг батальона и бьют в стык. Видно, норовят пройти в тыл.
— Показуху устраивают, — ответил Дремов. — Они же на Горелую сопку лезут, а у нас показуха.
— Ладно, ты мне стратегию не разводи, — недовольно ответила трубка. — Пройдут в тыл, такая тебе будет показуха, что родную мать забудешь.
Наказав Дремову не развешивать уши, капитан закончил разговор.
Дремов снова поглядел на Горелую сопку, прислушался к нарастающей стрельбе, нырнул в землянку и взял противотанковую гранату. Единственную гранату в роте, которую лейтенант приберегал уже дней десять. Он сунул ее за ремень и, пригибаясь за камнями, пошел на линию обороны.
— Что тут, Усен? — спросил Дремов, подползая к ячейке, из которой высовывался бульдожий нос станкового пулемета.
— На соседей жмут, — ответил Кумарбеков.
Дремов прильнул к биноклю. Со скалы, круто уходящей вниз, было видно километра на два вокруг, В далеких зарослях березок, на краю лощины, мелькали одна за другой увертливые фигурки.
Дремов приказал дать очаредь. Кумарбеков поправил замызганную пилотку и припал к прицелу. Пулемет не доставал. Очередь срезала ближние кустики, но не остановила ни одной фигурки, подбиравшейся к склону сопки, где занимала оборону вторая рота.
Дремов закурил и стал разглядывать соседнюю сопку. На ней так же, как и на Горелой, густо вспыхивали хлопья взрывов. Жарко сейчас комроты–два лейтенанту Скрипову. И помочь ничем нельзя. Похоже, что егеря унюхали, где стоит пулемет Кумарбекова, и аккуратно обходили его дальним краем лощинки. У них ведь тоже головы на плечах есть.