Подвиг № 2, 1987(Сборник)
Шрифт:
Но образ прекрасной незнакомки померк в сознании Авросимова под тяжестью иных событий, померк, наподобие сумеречного Петербурга. Вертя на подушке голову, он пытался унять дрожь в челюстях и причитал:
— Цареубийца проклятый, сатана! Каторга по тебе плачет! Беда какая… Зачем, зачем это мне, господи!..
Ерофеич, видя, как дитя страдает, кинулся в кухню стремглав.
А наш герой был, что называется, при последнем издыхании от страха и сумбура в голове, но, на его счастье, Ерофеич внес в комнату и поставил на стол дымящуюся тарелку щей с бараниной, и сытный аромат
Кое-как переодевшись с помощью Ерофеича, Авросимов уселся к столу, испытывая естественное нетерпение, а тут еще как сквозь туман различил пузатую рюмку с крепкой домашней наливкой и, заткнув за воротник салфетку, опрокинул наливку одним махом.
— Может, огурчиков солененьких? — спросил Ерофеич.
— Давай, давай, — сказал наш горой, обжигаясь щами.
Ел он торопливо, но пища пока не производила своего благотворного влияния, и Авросимов не ощущал приятной расслабленности в теле, а напротив, с каким-то ожесточением представлял себя рядом с военным министром, и как он, Авросимов, стоит, вытянув руки по швам, и как говорит жалкие слова, вместо того чтобы толково все разъяснить о себе и свое мнение относительно графского любопытства; то вдруг круглое лицо Пестеля, бледное и напряженное, появлялось перед ним, словно из пара, вьющегося над щами, и Авросимов пытался увязать его злодейство с тем, что граф Татищев понимает об этом.
— Ерофеич, — сказал Авросимов, — в крепостных ходить тяжело небось?
— А что это вы, батюшка, щи-то отставили? — спросил Ерофеич, пряча глаза, как будто и не его спрашивали.
— В крепостных тяжело, да ведь сие от бога, — продолжал наш герой, откинувшись на стуле. — Или государь сам не знает, чего да как? — Тут Авросимову почудилась на лице старика улыбка… — А может, это козни все? — сказал он неуверенно.
— Щи-то остынут, — мягко сказал старик.
Лицо его было гладко и сурово, и уж не то что улыбки, а и малейшего просветления не было заметно. Авросимов заработал ложкой, доел щи, отставил тарелку и спросил:
— Или вот скажи мне, как бы тебе, к примеру, если бы вольную тебе? Что бы ты тогда?..
— Я, батюшка, господину своему рад послужить, — выдавил Ерофеич, не понимая направления беседы.
— Это похвально, сударь мой, — сказал Авросимов, доброжелательно улыбаясь. — А если тебе злодей вольную посулит — не произведет ли на тебя это симпатии? — И наш герой засмеялся, видя смятение и в душе Ерофеича. — Он ведь многих умников соблазнил, не тебе чета. А? Каков он тебе?
— Я его сроду не видывал, — пробубнил Ерофеич.
— Не видывал? — рассердился Авросимов. — А небось встреться он с тобой месяц назад да посули он тебе рай земной, так ты бы за ним пошел с радостью. А?.. И меня бы — вилами…
— Нет, не пошел бы, — мигая и тайно мучаясь, сказал Ерофеич. — Вот я вам кашки сейчас… — И он кинулся на кухню, переступая ватными ногами.
«Кашки… — подумал наш герой осовело. — А каково ему-то там, злодею этому? Вот я сейчас
Отказавшись от каши, Авросимов улегся на постель и закрыл глаза. Организму его не пришлось долго со сном бороться, тем более что привычка деревенская была покуда сильна в нем. И едва наш герой прикрыл глаза и перестал слышать пошаркиванье Ерофеича и его шуршание, как тотчас увидел перед собой лицо военного министра, который, не то что во сне бывает — искаженно как-нибудь изображается или вдруг залает (мало ли чего…) — а совершенно как живой уставился на Авросимова и спросил:
— Где, когда, для чего, с кем?
И Авросимов, оказалось, сидел перед ним в Пестелевом кресле с голубыми протертыми подлокотниками и никак не мог решить, на какой вопрос отвечать сперва: «С кем?» или «Для чего?»
И в тот самый миг, когда он, обливаясь потом, полный ужаса, решил все же — на первый, какой-то бес его обуял вдруг, и он выговорил одним духом:
— Нигде, никогда, ни с кем, никуда…
Татищев засмеялся и, вытянув руку, тронул его за плечо…
Авросимов открыл глаза и сквозь сонную пелену увидел Ерофеича, который словно отползал от него.
«Зарезать хотел!» — подумал наш герой и вскочил с постели. Ерофеич стоял рядом, будил его.
— Чего ты?!
— Кричите, ровно душит вас кто, — сказал Ерофеич. — Ложились бы по-божески. Ночь ведь.
— Ночь? — задумчиво, как не в себе, промолвил Авросимов и вдруг, уставившись в детские глаза Ерофеича, спросил: — А ты небось тоже с дружками-то со своими все на свой лад переворотить замышляешь? А? Говори…
— Какие у меня дружки, батюшка, — опасливо протянул Ерофеич. — Упаси бог…
— Глуп ты! — рассердился наш герой. — Для государственных дел нужно голову иметь! Вот у Пестеля — голова. Небось кликни он тебя, ты бы рысью за ним побежал…
— Да нет же, батюшка! — почти плача, простонал Ерофеич. — Вот уж нет!.. Да тьфу мне на него!..
— А тебе не жаль его? Хороший ведь командир был, — сказал Авросимов, продолжая казнить Ерофеича взглядом.
— Да помилуйте, батюшка! — заплакал Ерофеич, не понимая сути. — Чего мне его жалеть, нешто он мой барин?
А дело, видать, приближалось к полночи. Свеча оплыла. Авросимов и сам потом объяснить не мог, какая сила его подняла с места, заставила одеться, не раздумывая. Даже галстух повязал он так, словно целый час вертелся перед зеркалом, хотя к зеркалу и не подходил, занятый своими мыслями, а так все, на ощупь. Накинул шубу — и вон из постылого дома к людям, туда, где шум.
И тут же за углом — ванька. И поехали — только полозья скрипят.
Мимо проплывали темные окна, кое-где свет пробивался, знаменуя, что жизнь идет своим чередом, снисходя к людям и давая им отдышаться.