Подвиг богопознания. Письма с Афона (к Д. Бальфуру)
Шрифт:
Твое письмо на меня произвело впечатление, что ты считаешь меня каким-то узкоконфессиональным фанатиком наподобие афонских зилотов. Если бы не так, ты почел бы меня большим доверием.
С большою любовью о Христе
твой Софроний
Мир тебе.
Письмо 28. О православном догматическом сознании
Трагедия человеческого бытия — суровая действительность. О борьбе за внутреннюю свободу. О «борьбе» с Богом за мир. Об усвоении и уподоблении Христу. О невозможности адогматической веры, бесцерковного христианства и безаскетического христианства. О тесноте конфессиональных рамок. Церковь, догмат и аскетика —
Афон («Св. Троица»),
22 августа (4 сентября) 1945 г.[350]
Христос посреде нас!
Возлюбленный о Господе отец Димитрий!
Мир тебе от Господа.
Не забываю тебя. Часто, очень часто мыслию возвращаюсь к тебе. После многих дней, исчезнувших в суете пожара и других житейских попечений, располагаю временем, чтобы писать тебе, хотя пребываю в состоянии еще некоторой душевной усталости.
Ты отодвинул от себя «чувство трагического характера человеческой духовной жизни». И я по временам делаю то же самое. Я закрываю глаза, закрываю свои чувства, чтобы не видеть бытия человеческого, которое для меня в пределах этого мира представляется действительно трагическим. Делаю так, когда изнемогает душа моя, когда нестерпимо заболевает сердце мое. Но когда, после некоторого отдыха, я снова открываю их, то снова, иногда с еще большей остротой и напряженностью, я вижу все ту же глубокую трагедию.
Думаю, что и ты лишь на время сможешь отойти от этого страшного, томящего видения, а потом снова невольно вернешься к нему, потому что это не просто идея, создание больной фантазии, а сама суровая действительность. При этом самым трагическим мне представляется не то, что люди вообще много страдают, а то, что умирают, не познав Бога. «Старание во всем заключить себя в исключительных конфессиональных рамках ослабляет у меня всякую религиозную веру, делает непонятным и недействительным в моем сознании отношение Божией любви и Божьего промысла к человечеству как целому». И для меня между благовестием: «Бог есть любовь»[351], с одной стороны, и созерцаемыми в пределах этого мира судьбами человечества, с другой, заключено великое противоречие. Но я не думаю, чтобы удаление от Церкви могло посодействовать его разрешению.
Подобно тебе и я пребываю в постоянной борьбе за внутреннюю свободу, в постоянном искании разрешения многих противоречий и недоумений. Эта борьба у меня по временам принимает характер борьбы с самим Богом (при всем сознании моего последнего ничтожества). Иногда я молюсь с кротким плачем, а часто, как безумный, спорю, настаиваю, требую, «ругаюсь», почти «богохульствую». Но при всем богоборческом характере моей жизни, я люблю Бога до последней глубины моего существа и Ему отдаю последний суд, потому что Он располагает бесконечными возможностями за пределами этого мира. Любовь к миру, к человеку меня толкает на войну с Богом.
Этому духу борьбы с Богом я предоставляю действовать в душе свободно, и наблюдаю, как он, достигнув некоторой непоколебимой стены, падает, разбившись, и тогда убеждаюсь, что еще глубже люблю я Бога. С Богом я «спорю», «ругаюсь», Бога «дерзко оскорбляю» в борьбе за судьбы людей, но в конечном итоге, каковы бы ни были судьбы всего человечества, всего мира, всей твари, Бога я люблю единственной подлинной вечной любовью.
Тысячи раз в душе моей происходила сильная борьба, но всегда побеждала любовь Христова, так что и я, до некоторой степени, могу повторять слова апостола Павла: «И я уверен, что ни жизнь, ни смерть, ни ангелы, ни начала, ни силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни иная какая тварь не может нас отлучить от любви Божией во Христе Иисусе,
Недавно я писал тебе, что я перестал искать Бога. Единственно, что я ищу, — это как-то хотя бы в малейшей мере внутренно уподобиться и усвоиться Христу. Я хочу познать хоть отчасти, хоть в самой малой мере переживать так, как Он, Господь, переживал единство любви к Богу и человеку. Для нас, в пределах этой жизни, эти две заповеди в полноте несогласуемы. Любя Бога, служа Ему, я отхожу от ближнего, забываю его. Любя ближнего, служа ему, я или забываю Бога, или удаляюсь от Него, или даже враждую. И потому неудержимо влечет к Себе Образ несравненного Христа, сочетавшего и ту и другую любовь и в ней указавшего нам закон вечного подлинного бытия.
Я не ищу теперь какого — то непонятного, расплывчатого, безличного вечного бытия, какого — то «неведомого Бога»[353]; Бог и вечное бытие в предельной конкретности мне даны во Христе. Этого Христа ищу я, то есть Ему уподобиться и усвоиться. Когда, при сознании своего крайнего недостоинства, я все же молюсь Ему, то от напряжения этой молитвы собирается воедино все мое существо, то есть и душа и тело, то есть ум, сердце и все члены тела, даже кости, — все от напряжения как бы оцепеневает, изменяется дыхание. Так сильно и неудержимо влечет к Себе Христос душу, всего человека, — Христос, Которого мне дала Церковь.
Ни единым средством, содействующим единению со Христом, не пренебрегаю. Но разве возможно где-либо вне Церкви найти большее богатство этих средств? В Церкви я имею Бога воплощенного, так что Бога мы едим и пьем, Богом, Словом Его мы дышим. Именем Его, Словом Его, Властию Его мы совершаем таинства, и эти таинства не суть какие — то лишь символы, но воистину реальность. Это же так очевидно чрез весь опыт.
Моя мысль проста, но, быть может, нелегко ее передать, потому что я не знаю, о чем нужно сказать, чтобы не обременить тебя излишними словами. Ты не удостоил меня в полноте твоего доверия. Я больше доверяю тебе себя. Ты полагаешь, что я не пережил того опыта, который дан тебе в настоящее время, и потому не смогу тебя понять, а буду так просто по конфессиональному фанатизму оскорблять то святое, что ты испытал. Но как ты «готов слушать со вниманием мое мнение», так и я вполне готов с любовью выслушать все, что бы ты ни сказал. Если я, Бог свидетель, всегда бескорыстно готов тебе отдать все, что имею по любви во Христе, то и ты, если нашел что-либо большее и лучшее того, чем обладаю я, потрудись то передать и мне.
Трех вещей я не понимаю:
1) адогматической веры;
2) бесцерковного христианства;
3) безаскетического христианства.
И сии три: Церковь, догмат и аскетика (то есть христианский подвиг) — для меня единая жизнь. Мне кажется неправильным претендовать на то, чтобы в Церкви все было «по-нашему». Когда ты говоришь о тесноте конфессиональных рамок, я понимаю тебя. И я тысячи раз переживал и переживаю стеснения, но их терплю, потому что от Церкви я имею и положительные дары.
Аскетика (то есть духовный подвиг и упражнения) неотъемлема не только от всех известных истории религий, но и вообще от всякой человеческой культуры. В основе всякой аскетики по необходимости лежит та или иная идеология (догмат). Всякая религия — язычество, иудейство, магометанство, пантеизм, христианство — имеет свою аскетическую культуру, отличную от других, и это различие обусловлено различием догматических представлений.
Я думаю: ценою личного подвига и внимательного изучения нужно приобрести знание теоретической основы аскетизма, чтобы иметь возможность свободно и разумно пользоваться различными существующими аскетическими средствами, чтобы существующие формы аскетических упражнений слить в единое целое.