Подвиг
Шрифт:
«Я обманул девушку, — думал я, — она уверена, что я ее бросил…»
Затем пришла противная мысль, что, может быть, все сложилось к лучшему.
В конце концов жизнь в тугаях провести нельзя, а Луша не хотела уезжать оттуда, да наконец она сама говорила, что скоро меня оставит. В сущности, я ничего ей дурного не сделал. Она, может быть, давно замужем за каким-нибудь казаком, а я все еще не могу ее забыть…
Что говорить — со дня разлуки времени прошло много, а любовь, как видно, была не крепкая. Все же я долго не
Напомнила мне об этой истории одна встреча.
В прошлом году я ездил по делам газеты в город Турткуль. Я должен был собрать некоторые сведения в областных учреждениях. Однажды, когда я выходил из ОИКа, кто-то окликнул меня по имени. Я оглянулся и увидел старого знакомого, с которым расстался четырнадцать лет назад. Он сильно изменился, похудел и оплешивел, да и я не стал с тех пор красавцем…
В разговоре он задал мне вопрос: помню ли я тугай близ селения Семеновки?
— Тугай? Ну как же, помню!
— Там теперь четыре наших ватаги, — сказал он. — Я ведь в рыбаксоюзе… Хотим строить консервный завод на том месте, где стояло кулацкое селение. Ты ведь бывал там? Помнишь Лушу?
— Какую Лушу? — сказал я, смутившись.
— Неужели не помнишь? Странно…
— Ах да, вспоминаю, — сказал я. — Луша! Такая длинноногая, смуглая казачка из Семеновки. Припоминаю немного. Где она? Все еще там?
— Нет, там все новые люди. Она уехала лет семь назад. Красивая бабенка… Не то в Ташкент, не то в Самару…
— А где Решлевский? — спросил я.
— Вона, вспомнил! Что ты всякую дрянь в памяти держишь. Решлевский давно там, — он ткнул пальцем в землю. — Уразумел?
— А в чем дело?
— Расстрелян с бандой Честнова. Никакой он не Решлевский. Он Николай Честнов — родной брат Павла, — слыхал о таком? Брат разбойничал в камышах, а он сидел в угрозыске. Они три года не допускали в протоку наших людей… Что заморгал глазами? Вспомнил его анекдоты?..
Меня словно ожгло при этих словах. Во мне мгновенно проснулась память о целом сплетении чувств: отчаяние, любовь, досада — все, что было для меня связано с семеновской казачкой.
1939
ОДНАЖДЫ В АВГУСТЕ…
Однажды в августе, после конца занятий, я зашел в молочную лавку напротив конторы отводхода. Решлевский был здесь, он встретил меня длинным, многословным анекдотом.
Я не слушал его, удивленный неприветливыми гримасами хорошенькой содержательницы буфета. Она сидела на табурете у прилавка и готовила бутерброды, складывая их на поднос со сноровкой
Я сел за столик и спросил хлеба с сыром.
— Опять обложили! — сердито сказала буфетчица. — Хоть закрывайся совсем. Что же такое: то разрешают торговлю, то сами жить не дают.
Она жаловалась на советскую власть каждый день. Это не мешало ее мужу расширять дело и даже хлопотать о постройке нового павильона для «кафе-ресторана».
— Большой налог? — спросил Решлевский.
— Три тысячи. Где же их взять, товарищи? Туркмены берут полтинник за кварту молока. Мы весь прошлый месяц торговали в убыток. Откуда же взять три тысячи?
— Ничего, — сказал Решлевский. — В сундуке у вас кое-что запасено! «Николаевские» найдутся, тетя? А?
— Да ну вас всех!
Она отвернулась. Решлевский захохотал.
— Скоро мне наконец подадут? — спросил я.
Она подошла к столику.
— Вам чаю или варенца?
— Чаю.
— Чай у нас полынный. Разве сюда настоящий привозят? — сказала она.
— Давайте варенец.
Наскоро перекусив, я пошел в райревком к Ишантураеву и застал у него целое сборище. Обсуждался вопрос о посылке человека на тот берег реки. Мой приход вывел собравшихся из затруднения.
Увидев меня, все закричали:
— Вот он и поедет!
Я не успел и опомниться, как секретарша выписала мне длинный мандат, где говорилось, что податель сего, Игнатьев, 25 августа текущего 1923 года отправляется с поручением к правительству Хорезмской народной республики. Просьба к организациям и частным лицам оказывать товарищу содействие и т. д.
Именно на этот раз мне не хотелось ехать. Я увлекался научной организацией быта, мое «квартальное расписание» не предусматривало командировки. Предполагалось, наоборот, что я буду заниматься самообразованием.
Досаднее всего было то, что если бы я не поторопился уйти из буфета раньше Решлевского, то послан был бы кто-нибудь другой.
Вернувшись домой, я приготовил к отъезду седельные мешки, потом поставил будильник так, чтобы встать за час до рассвета, и уснул.
Поднявшись, я развел самовар и умылся на дворе. Пахло дымом. Самовар и не думал кипеть. Я заглушил его и вынес переметную сумку на двор: ждать чаю не хотелось. Лошадь, оседланная с вечера, стояла под воротами в коновязи. Я отодвинул засов и выехал на улицу.
Начинался рассвет. Я ехал по широкой, пустынной в тот час дороге, среди глиняных стен и темных тополей. На углу Октябрьской площади стоял дом отводхоза. Окна его были закрыты ставнями. Напротив, на базаре, было заметно движение. Хозяева мясных лавок снимали с дверей плетеные щиты и вешали товар на крючья.
У выезда из города я встретил машину Петроалександровского управода. В ней сидел инженер Зилон со злым и недовольным лицом, закутавшись в серый пыльник.
Увидев его, я крикнул: