Подвиг

Лапин Борис Матвеевич

Однако выехать из Уэллена в Лаврентий было не так-то просто. Барометр Гребича показывал колебания давления, совершавшиеся с такой быстротой, что следовало ожидать бурной погоды. Я не рисковал отправиться в путешествие в обыкновенной байдаре.

Необходимо было достать для поездки деревянный вельбот. И сделать это было не легко, несмотря на то что я предлагал тому, кто доставит меня, три ящика содовых галет. Август — время охоты. Для чукчи отдать сейчас свой вельбот — то же самое, что русскому крестьянину отдать лошадь во время пахоты. В конце концов, однако, обещанные галеты победили. Я нанял вельбот Пиляуге.

Как быстро все-таки я усвоил психологию чукчей, для которых вельбот — предел материального благополучия. Если бы прежде мне показали вельбот

Пиляуге и сказали: «Вот в этой лодке вам придется отправиться за сто километров по морю, а если начнется ветер, вы должны будете в ней штормовать, потому что к берегу подойти нельзя — вас сейчас же разобьет о камни», — конечно, я пришел бы в ужас. Теперь, когда я испытал, что такое плавание в неустойчивых байдарах, деревянный вельбот грузоподъемностью в одну тонну кажется мне надежным судном. Я готов плыть в нем через весь океан.

С вельботом поехали восемь гребцов. У руля сидел Пиляуге. Я был подгребным и месил воду маленьким, коротким веслом, оборотясь лицом к корме.

Мы обогнули землю Пээк, в несколько часов достигнув Наукана, и снова повернули на запад, все время держась берега. За Науканом мы перешли из Ледовитого океана, на котором находится Уэллен, в Тихий.

Пиляуге правил в направлении Дежневской фактории. Сделать крюк безопасней, чем идти наперерез к бухте Лаврентия вдали от берега. Фактория находится, вопреки названию, не на мысе Дежнева, а в пятнадцати километрах от него, в поселке Кенгыщкун. Я настороженно вглядывался в берег, но не мог ничего рассмотреть.

— Где же, Пиляуге, ты говорил — за мысом фактория? Ничего не видно.

— Вот, вот, там, на пригорке, смотри, зеленые. Одна, другая, третья, четвертая яранги. А вот, левей, серый дом — это фактория. Еще слева от нее — дом Карпенделя.

— Как? Это все?

Отсюда, с большого расстояния, селение казалось без предела жалким и затерянным. Два приземистых дома, плоский холм, на котором едва заметны были яранги.

Осторожно поворачивая вельбот, мы подошли к самому берегу, подталкиваемые волнами прибоя. Чукчи выскочили в воду и вытянули лодку на камни. На берегу никто нас не встретил. Да и кому интересна лодка чукчей. Они каждый день пристают к селению для того, чтобы обменять пушнину на товары фактории.

Низкий дом фактории, с пристроенной неизвестно для чего крытой террасой, серел на пригорке. Я постучал в дверь.

— Кто там? — по-чукотски произнес чей-то хмурый голос из-за двери. — Приходите через час — тогда буду торговать. Сейчас я отдыхаю.

Однако я дернул дверь и вошел. Открылась закопченная, темная комната с низким потолком, доверху увешанная всякими местными изделиями. На полу валялись разрисованные чукчами моржовые клинки, кухлянки из пуха с утиных головок, меховые чулки, связки черных пластинок китового уса. Посередине комнаты на койке лежал длинный, смуглый и бородатый человек. Он встретил меня довольно равнодушно, но все-таки предложил садиться и спросил, не хочу ли я чаю. Я поблагодарил. Обо мне он уже слыхал от чукчей, и я его мало интересовал. Это был заведующий факторией, без смены проживший на Чукотке четыре года. Теперь он доживает здесь последний год и ждет перевода на одну из факторий Камчатки. «Все-таки поближе к материку». У него странная фамилия — Правдун. Кажется, он цыган.

Правдун живет на фактории не один. У него есть помощник. Какой-то кладовщик Миша. Мне не пришлось его увидеть. Он ушел в тундру охотиться на евражек.

Фактория находится в этом же доме с другого входа. Обстановка как в магазинах — полки, уставленные небогатым ассортиментом северной торговли. С потолка свисают изжелта-белые шкуры песцов с пушистыми хвостами — сушатся.

Выпив чаю, я снова пошел к вельботу, боясь, что ночь, если мы промешкаем, застанет нас в дороге. Ближайшее береговое стойбище, Поутэн, лежит отсюда в восемнадцати километрах. Гребцы закусывали вяленой тюлениной, сидя согнувшись под байдаркой, защищавшей от холодного ветра.

— Сегодня ехать нельзя, — сказал Пиляуге. — К вечеру будет большая волна. Спим здесь. Завтра поедем.

Ничего

не сделаешь! Придется провести ночь на фактории. Чтобы скоротать время, я осмотрел селение и к вечеру забрался в серый, плотно сбитый бревенчатый дом, где до прошлого года жил пресловутый Чарли Карпендель, австралиец, проживший на Чукотке двадцать три года. О нем мне приходилось читать самые разнообразные отзывы в немногочисленных книгах, посвященных Берингову морю. Многие называют его пауком и эксплуататором, нажившим капитал на скупке мехов по дешевке, другие говорят о нем как о бессребренике и друге чукчей. Мне трудно судить, что здесь правда. В прошлом году Карпендель окончательно выселился на американскую сторону пролива. Я знаю о нем следующее. По обыкновению всех меховщиков, считавших нужным укреплять связь с туземцами, он женился на чукчанке. Имеет трех дочерей — Эмму, Мэри и еще третью, имя которой я забыл. Эта чукотская семья последовала за ним в Америку. Состояние его, по сведениям рика, равняется двадцати тысячам долларов, помещенным в аляскинском банке. Чукчи очень его хвалят. В голодные годы он оказывал им кредит и, случалось, бесплатно раздавал продукты. «Наш Чарли, наш побратим, наш побратим Чарли», — говорит Пиляуге. Любопытную подробность рассказывает Правдун. Чарли всю жизнь, в течение многих лет, обедал отдельно от жены и детей, никогда не забывая, что он белый, а они — цветные.

Внутренность дома «чукотского Чарли» — большая зала с прилавком и разбитыми полками. Здесь Чарли вел свою торговлю. По бокам залы несколько маленьких комнатушек, где жило семейство Карпенделя. Дом построен очень прочно и основательно, из калифорнийского леса. Простоит еще лет пятьдесят. Мебели никакой не осталось. Часть Чарли погрузил с собой в вельбот, а часть роздал чукчам. Даже в Уэллене, я вспоминаю, в яранге Эттыка, сестра которого живет в Кенгыщкуне, я видел большое стенное зеркало, принадлежавшее раньше Карпенделю. Оно стояло внутри полога и заменяло стену, отделяющую один полог от другого.

Сейчас в одном из углов дома Карпенделя устроился какой-то науканский эскимос со своей семьей. В углу торговой залы он развесил шкуры и устроил свой грязный и тесный полог. Имя эскимоса — Анагак.

Я спал на полу в комнате Правдуна. Ночью был сильный ветер. Чукчи не лгали. Утром в море ходила высокая гремучая зыбь, не дававшая оттолкнуть вельбот от берега. Только к полудню удалось нам выехать дальше.

На стойбище Поутэн мы снова остановились на ночевку. И здесь также, на берегу крохотной лагуны, за невысокой косой, стоит, подавшись на один бок, серый полуразрушенный американский домишко с железной печкой. В доме несколько лет никто не живет. Я осмотрел примыкающую к дому кладовушку, заваленную грудами железного лома и какими-то заржавленными инструментами. В нескольких километрах отсюда находится знаменитая поутэнская графитовая шахта, в которой американцы вели хищнические разработки. В Поутэне был склад, куда сваливался добытый ими графит, ожидая прихода шхуны с Аляски. Сейчас шахта заброшена.

Один из поутэнских чукчей, работавших на графитовом руднике, хорошо говорит по-английски. В его яранге мы провели ночь. Он спрашивает меня:

— Слушай! Разве русским не нужен пачкающий камень, который лежит там, в горе?

— Как не нужен! До всего дойдет черед. Он нужен не только нам, но и вам.

— Тогда чего вы не работаете? Отчего американцы работали? Вы, наверное, ленивые — не хотите работать. Гох! Какой хороший камень!

К вечеру вчерашнего дня мы подъехали к мысу Нуньямо, за которым открывается вход в бухту Святого Лаврентия. На мысу — большой поселок чукчей. Поселок, как большинство чукотских ным-нымов, стоит на горе. От берега моря к ярангам ведет узкая и скользкая тропинка. Мы пили жидкий, едва теплый чай в просторной яранге, увешанной свежими моржовыми шкурами. Возле шкур сидели три смуглые и миловидные женщины, скобля мездру скребками и смачивая ее подозрительной желтой жидкостью, собранной для этой цели в берестяном сосуде. По яранге бегали стройные светлокожие и белокурые ребятишки.