Подвиг
Шрифт:
«Копеляу (они так мою фамилию коверкают)! Ты, когда не боишься, поезжай вперед, а совсем вперед, пусть едет Алек-Чеен-Кау. А то здешний народ, все равно как казаки, начнут стрелять по нас. Еще убьют!»
Я, не отвечая ни слова, хлестнул по собакам и погнал нарты вперед, только поддерживаю остолом, чтобы не свернуться. Алексеенко поскользил за мной. Чукчи также тронулись. Поодаль, да так, чтобы мы были впереди.
Теперь я уж разглядел в оленьих стадах шатры кочевья. Но не плоские яранги, как у чукчей, а узкие островерхие чумы.
Нас тотчас заметили в их лагере. Вижу, на лужайке перед шатрами показались какие-то парни в шкурах и с длинными палками в руках, поглядели на нас
«Ках, ках! — орали они. — Мындын юраки!»
«Стой, стой! — кричал сзади Чиутак. — Останови нарты. Они говорят: если пойдешь вперед, будем тебя колоть стрелой и копьем. Берегись!»
Но я и нарт не успел остановить, как человек, который стоял у переднего шатра, бросил в меня копье. «Узз», — засвистело оно.
Потом вой раздался с другой стороны. Гляжу налево. Из-за сопки выбегают люди в кухлянках из волчьего меха.
Чукчи поняли, что мы окружены, легли на землю и стали закапываться в снег. Чиутак подполз ко мне.
«Плохо дело, Копыляу. Знаешь, кто эти люди? Это Инпын-Чаучуван, юкагирского племени. Да не те юкагиры, что живут на Колыме, а другие юкагиры, все равно как дикие олени».
Одним словом, я вижу ясно — чукчи не станут защищаться. Алексеенко тоже не того, отдал концы. Взял на руки ребенка и стоит, как чурбан, на месте. Я решил, что была не была. Выхватил из-за пояса револьвер, бросился вперед. Бегу вниз к шатрам большими прыжками. Делаю прыжок — шатры все увеличиваются в глазах. У каждого шатра стоят люди, держат в руках луки и какие-то ружьишки вроде карабинов, короткие, с рогатинами.
Я поднял руку и почти не стал целиться. Выстрелил в человека, который бросил в меня копье.
Он сразу упал на бок, как пополам сломался, и заколотил по воздуху руками и головой. Пуля, должно быть, прошла через живот и разбила позвоночник. У шатров задвигались, кто-то выстрелил в меня. С холма полетело несколько копий.
Я начал стрелять с короткими промежутками, в середину оленьего табуна, нарочно не задевая людей. Олени сгрудились все вместе, наклоняют рога из стороны в сторону, как ветки кустарника. Сразу видно — непуганые. Нескольких я подбил.
Но и люди там были, видать, такие же непуганые и, наверно, не видали никогда револьвера. Все они прямо остолбенели. «У-уууух», — завыли сразу. Женщины выпустили из рук ребят и легли навзничь, закрывают их своим телом. Копья и ружья сразу опустились. Все побросали оружие и легли на землю, а потом опять что-то загалдели. Было ясно — я одержал полную победу. Чукчи это также поняли. Вы знаете, как у них все быстро. Только что готовившиеся к смерти, плакавшие — теперь они стали орать, смеяться, бить себя по ляжкам. Чисто зверье. Потом они побежали вниз на реку. Река темно-зеленая, бурлит мелкими пузырьками и, хоть и глинистый плес в ней, прозрачна. На берегах рыхлая подмерзлая глина.
Я, конечно, тоже подошел к берегу. Отбил кусок глины, положил ее в рот. На вкус она жирновата и отдает, знаете, этакой затхлостью погреба. Во рту расходится, делается мягкой, как студень. Я не мог проглотить куска и выплюнул его. Но чукчам она здорово понравилась. Они так и набросились на эту землю, били ее остолами, царапали руками и зубами. Прямо можно было подумать, что они хотят съесть всю долину.
Вот тут Алексеенко сделал опять глупость. Она его погубила окончательно.
«Плохо. Бросьте землю, — заорал он по-чукотски. — Если будете есть много земли — все вы умрете. Нам режут оленей. Будем есть оленей вместо земли. Есть мясо».
Это, возможно, и было правдой, только он не
«Злой человек, — сказал Чиутак. — Зачем сказал, что мы умрем? Хочешь навести сглаз на наш народ. Ты своим словом наводишь порчу на землю. Что мы сделали тебе? Это — добрая земля».
А люди из шатров и правда вели к лагерю жирных оленей, нет-нет да поглядывая на меня, — перестал ли я стрелять из своего страшного револьвера. «Страшный у тебя револьвер! О! Маленькая вещь, а так много убила рогатых». Кочевники костяными ножами кололи оленей и оттаскивали туши к шатрам. Женщины вернулись в шатры. Оттуда понесся вкусный жирный дым. Я сел у костра рядом с Алексеенкой. Кочевники готовили целое пиршество. Повсюду задымились котлы с мясом, забурлила жирная вода. Мужчины несли важенок-двугодков и предлагали сырую печень и сердце. Это, у всех туземцев, должны вы знать, самое любимое лакомство. Чукчи наелись земли и отяжелели. Выбирали мясо церемонно и неохотно, обгладывали наросший сверху жир.
Я вынул из своего запаса несколько кирпичей брускового чаю и бросил в котел. Потом нас развели по шатрам. Для меня и Алексеенки постелили медвежьи шкуры в самом просторном из шатров. Хозяин был маленький безбородый старикашка с длинными руками. Он сел рядом и совал мне в рот сырые куски оленьей грудинки, предварительно обсосав их. Посмотреть со стороны — так мы с ним лучшие друзья, а только что ведь я убил у них одного человека. Дикарские души — что с них возьмешь? Лопочут что-то между собой, заговаривают со мной, а понять невозможно, пока не попросишь чукчей перевести. Они все-таки кое-как могли столковаться. Вот и вы, наверно, слыхали, что в тундре есть еще народы, которые не видали никогда русского человека, одним словом, первобытные племена, но не верили этому. Я тоже не верил, а теперь пришлось убедиться.
Чукчи совсем опьянели от радости, что нажрались, сидят в тепле и пьют чай. Им, по-моему, показалось, что уж они попали в рай. Правда, что еще было им нужно? Стада оленей, в реке рыба, вода не замерзает, даже землю можно есть! Чем не рай?!
Так, в общем, обжирались и веселились до сумерек. Я заснул, потому что был утомлен дорогой, снова проснулся, — они еще сидели. К вечеру, однако, галдеж прекратился. Кое-кого из чукчей стало лихорадить. Чиутак тоже стал жаловаться на головокружение и резь в желудке и лег на шкуры. За ним слегли Энну и Тэнана. Случилось это оттого, что после шести месяцев жизни впроголодь они накинулись на жирную глину и после обжирались мясом. Юкагиры или кто там — хозяева шатров — с испуга глядели, как чукчи корчились в припадках боли. Те, кто не заболел, со злобой подступили к Алексеенке:
«Скверный человек! Ты сказал: вот вы умрете, и они умирают. Хитрый песец! Зачем сглазил их? Зачем навел нуйвель? Что они тебе сделали? Зачем охотишься на них? Они — не звери. Красный песец! Лисица!»
Алексеенко сидел, будто не понимает. Ему тоже стало плохо — не от обжорства глиной, а от усталости и от страха. Он сел на корточки в углу шатра и только водил глазами. Рядом сидела его жена, согнулась, как ворона, и руками прижимала к себе детей. Она ведь также чукчанка, и я видел, что она поверила тому, что ее муж навел порчу на весь народ. И ей страшно, так страшно, словно она уж померла. Молчит и рот раскрыла, смотрит. Потом хозяева что-то залопотали на своем языке. Долго говорили с чукчами. Снаружи кто-то завопил, я почувствовал, как меня схватили сзади и валят на землю. Я рванулся вперед, хочу вырвать из-за пояса револьвер. Тут кто-то меня оглоушил по голове, не знаю уж чем, так, что все завертелось и сразу исчезло.