Подвиги Рокамболя, или Драмы Парижа (полная серия)
Шрифт:
– Боже! Какое ужасное сходство с Андреа!
Госпожа де Кергац подошла к нему и, взглянув на лицо лежавшего, подобно графу, не могла заглушить в себе крик удивления, смешанного с ужасом.
– Андреа! – прошептала она.
Хотя между тем было почти невероятно, чтобы сэр Вильямс – этот элегантный молодой человек – мог дойти до такого ужасного положения и бродить по дорогам в почти раздетом виде и без обуви.
Но как бы то ни было, если даже это был и он, то лицо этого человека ясно говорила, сколько он вынес
А между тем, это были его черты, его рост, его волосы.
Лакеи подняли этого человека, а Арман дал ему понюхать спирту.
Многих хлопот стоило привести этого бедняка в чувство. Наконец, он вздохнул и пробормотал несколько непонятных слов.
– Было очень жарко… я был очень голоден… я не знаю, что произошло, но я упал…
Говоря таким образом, нищий бессмысленно оглядывался по сторонам.
Но вдруг он взглянул на Армана, задрожал и, сделав несколько усилий, хотел вырваться у поддерживавших его лакеев и бежать.
Но его ноги были распухшими от долгой ходьбы, и он не был в состоянии сделать даже двух шагов.
– Андреа! – вскрикнул Арман, – Андреа, ты ли это?
– Андреа? – повторил нищий глухим голосом, – зачем вы мне говорите об Андреа? Он умер. Я его не знаю. Меня зовут Жером, нищий.
И при этом все его члены дрожали. Но силы изменили ему опять, и он снова упал в обморок.
– Это мой брат! – проговорил граф, который уже при одном виде его в таком ужасном и жалком положении простил ему мгновенно все те преступления, которые он сделал против графа и его жены.
– Твой брат, – повторила графиня де Кергац, и ею овладело то состояние, в котором находился Арман.
Нищего перенесли в коляску, и граф крикнул ямщику:
– До Магни остается всего три лье – хоть убей лошадей, а доезжай до этого замка в три четверти часа.
Ямщик ударил по лошадям, и коляска понеслась быстрее молнии.
Когда через некоторое время после этого нищий открыл свои глаза, он находился уже не на большой дороге, но в постели, стоявшей в обширной и хорошо меблированной спальне.
Около него сидели мужчина и женщина и внимательно слушали, что говорил низенький человек – доктор.
– Эта продолжительная бесчувственность, – говорил врач, – происходит от чрезмерного изнурения организма голодом, сопряженным с громадными переходами. Вы видите – ноги распухли. Он сделал со вчерашнего дня, вероятно, не менее двадцати лье.
– Андреа, – прошептал де Кергац, нагибаясь к нищему, – ты здесь у меня… у своего брата… у себя.
Андреа, так как это был действительно он, продолжал смотреть на него испуганным взором. Судя по выражению его лица, можно было подумать, – что он видит какое-нибудь ужасное видение, которое тщетно желает прогнать от себя.
– Брат, – повторил де Кергац растроганным ласковым голосом, – брат, ты ли это?
– Нет, нет, – бормотал он, – я не Андреа, я нищий, у которого нет
Граф де Кергац радостно вскрикнул.
– О, брат! – прошептал он, – наконец-то ты раскаялся.
И при этих словах он сделал знак рукой. Жанна поняла его и вышла вместе с доктором. Когда Арман остался один с виконтом Андреа, он взял его за руку и сказал:
– Мы дети одной матери, и если ты искренне раскаялся…
– Наша мать… – прервал его глухим голосом Андреа. – Я был ее палачом, – и затем добавил:
– Брат, когда я отдохну немного и когда мои распухшие ноги позволят мне продолжать мой путь, ты мне позволишь, конечно, опять идти. Кусок хлеба и стакан воды – вот все, что мне нужно. Нищему Жерому ничего больше не нужно.
– Боже! – прошептал граф де Кергац, сердце которого болезненно сжималось при виде его. – До какого ужасного, брат, ты дошел положения?
– До добровольной нищеты, – ответил ему тихо Андреа. – Раз раскаяние осенило мою душу, и я решился искупить все мои преступления.
Я не растратил те двести тысяч франков, которые получил от тебя, но положил их в нью-йоркский банк, а проценты с этого капитала поступают ежегодно в кассу для бедных и больных. Я теперь не нуждаюсь ни в чем. Я посвятил себя хождению по миру и прошению милостыни. Я ночую обыкновенно в конюшнях или просто где-нибудь около дороги. Может быть, когда-нибудь в будущем бог, которому я молюсь и день и ночь, смилуется надо мной и простит меня.
– Аминь! – прервал его граф. – Во имя великого бога, я прощаю тебя, брат!
И, обняв Андреа, он добавил:
– Мой возлюбленный брат, хочешь ли ты жить вместе со мной, не как мошенник или преступник, но как мой друг, мой равный – сын моей матери, как заблудившийся грешник, для которого, после его раскаяния, открылись объятия всех? Оставайся, брат, между мной, моей женой и ребенком ты будешь счастлив, так как ты прощен!
Через два месяца после этой сцены мы встречаемся с графом Арманом и его женой во время их разговора в маленьком кабинете их старого отеля в улице св. Екатерины в Париже. Это было в начале января, часов в десять утра.
– Мое милое дитя, – говорил граф, – я был вполне счастлив твоей любовью ко мне, но теперь я положительно счастливейший человек во всем мире с тех пор, как раскаяние моего дорогого брата возвратило нам его.
– О, – возразила Жанна, – бог велик и добр, и он настолько смилостивился над ним, что он сделался теперь человеком святой жизни.
– Бедный Андреа, – прошептал граф, – какую примерную он ведет теперь жизнь. Какое раскаяние! Моя милая Жанна, я открою тебе ужасную тайну, и ты увидишь, насколько он изменился.