Подвижники и мученики науки
Шрифт:
Бэкон рассказывал с энтузиазмом о том, как необъятно способна наука обогатить жизнь, и горячо утверждал, что со временем она это обязательно сделает. Что ж! «Волшебные сказки» знаменитого францисканца ныне воплотились в действительность. Он говорил о стеклах, при помощи которых люди смогут «приближать к Земле Луну и Солнце» и будут видеть мельчайшие песчинки, — разве мы не имеем сейчас микроскопы и телескопы! Он предсказывал появление кораблей, которые будут очень быстро двигаться без гребцов, — и теперь мы имеем пароходы. Ему представлялось делом вполне осуществимым сооружение «повозок, которые двигались бы с чрезвычайной быстротой без животных», — и вот мы имеем железные дороги. Он мечтал о «летательных
Счастлив тот, кому выпало на долю быть таким прозорливым предсказателем; счастлив даже тогда, когда личная жизнь отравлена гонениями и страданиями. Ибо ему знакома радость творчества, сопряженная с глубокой думой о судьбах человечества и с теплой любовью к грядущим поколениям. Такая дума и такая любовь поддерживали жизнь сурового с виду, но великодушного сердцем Бэкона.
Прошло десять лет. Бэкона освободили. Но недолго привелось ему пользоваться свободой. Год спустя начались новые гонения. Клевета росла, как снежный ком. Болтовня о связях с сатаной и занятиях колдовством не прекращалась. Церковные власти поощряли невежественную толпу, хотя и знали, что все эти разговоры — пустой навет, не больше. Но им, как сами они заявляли, «не нравились подозрительные новшества, которые Бэкон вводил в науку»; их доводили до бешенства его нападки — злые, убийственные — на церковь и ее ученых.
А Бэкон обрушивается на церковь в своих сочинениях о магии. Природа, говорил он, управляется своими, естественными силами, и ни в каком пособничестве дьяволов и колдунов ни она, ни человек не нуждаются. Изучая природу и ее законы, человек получает власть над ней и пользуется ее силами для своего благоденствия. «Вы же, — продолжает он, обращаясь к церкви и ее слугам, — называете делом дьявола мои произведения только потому, что они недоступны вашему уму. Только по этой причине духовные ученые и невежественные богословы гнушаются ими, как порождением магии, и считают изучение моих трудов делом, недостойным христианина».
Церковь снова бросает Бэкона в тюрьму, на этот раз на целых четырнадцать лет. А он не падает духом, продолжает энергично работать и, как только представилась к тому малейшая возможность, пишет новый труд — «Свободу философии», в котором снова мечет громы на католическую церковь и столь же ненавистных ему князей и баронов.
«Везде, — гневно восклицает он, — с самых верхов царит полнейшая испорченность… Нравы там развратны, царствует гордыня, процветает стяжательство, зависть гложет людей, роскошь позорит папский двор… Все духовенство предано суете, роскоши, обжорству… Князья, бароны, рыцари притесняют, грабят друг друга, разоряют своих подданных… Народ ненавидит их и, где только может, выходит из повиновения…»
Могли ли простить Бэкону эти правдивые и звучащие негодованием речи?
Четырнадцать лет тюремного заключения подточили здоровье Бэкона, но он до конца дней своих остался непримиримым противником церкви, стойким защитником науки и истины.
Гонения не прекратились и после его смерти. Сочинения его были пригвождены цепями на самых высоких полках в библиотеке францисканского монастыря в Оксфорде, где жил он, и пролежали там целые столетия под толстым слоем пыли. Нет, однако, худа без добра: пусть приковали творения Бэкона, пусть предали забвению; возможно, что это именно и спасло их. Покрытые вековой пылью, изъеденные насекомыми, они сохранились в назидание далекому, благодарному потомству…
Два монаха — разные по складу ума и характера и по размаху дарования,
Один — спокойный, умеренный в требованиях к людям, миролюбивый. Другой — полная противоположность ему: мятущийся, гневный, смело бичующий все, что возмущает его острый ум и тревожную совесть.
Оба они — убежденные энтузиасты знания.
Но один — «постепеновец»: любит свободу мысли, но не переходящую в дерзания; не прочь самостоятельно разбираться в явлениях природы, хотя и предпочитает знакомить читателя с чужими мыслями. Другой — бунтарь, горячий поборник самостоятельного изучения природы, творец новых идей, указующих людям пути к новой жизни.
И оба они все еще во власти некоторых идей и даже предрассудков своей эпохи, правда в неодинаковой мере. Но это неизбежно: иначе они не были бы людьми своей эпохи, XIII столетия…
Глава четвертая. Могучее орудие культуры
XIII век немало сделал для того, чтобы подвинуть вперед дело обновления культуры: «наука-служанка», выбившись в значительной мере из-под опеки и гнета богословия, приобретала право на самостоятельное существование. В XIV столетии раскрепощение ее в связи с развитием городской экономики двинулось еще больше вперед, создав тот расцвет науки и искусства в XV и XVI столетиях, который столь характерен для эпохи Возрождения.
Италия, менее других стран пострадавшая от феодальных порядков и использовавшая свое благоприятное географическое положение, раньше других развернула ремесленную, торговую и коммунальную жизнь городов и стала застрельщиком того могучего, красочного и во многих отношениях незабвенного в истории культуры движения, которое мы называем Возрождением наук и искусств. Отсюда, разливаясь вширь, оно распространилось на другие страны — на Германию, Францию, Англию. Энгельс прекрасно характеризует Возрождение. «Это, — говорит он, — был величайший прогрессивный переворот, пережитый тогда человечеством, — эпоха, которая нуждалась в титанах, и которая породила титанов по силе и учености… Особенно характерно в них то, что почти все они живут интересами своего времени: принимают участие в практической борьбе, становятся на сторону той или иной партии и борются, кто словом и пером, кто мечом, а кто и тем и другим. Отсюда — та полнота и сила характера, которая делает из них „цельных людей“».
Одним из таких цельных людей был изобретатель книгопечатания Иоганн Гансфлейш-Гутенберг (годы рождения и смерти условны: 1400–1468).
Постепенное разложение феодализма под давлением растущей промышленности, денежного хозяйства и торговли, как внутренней, так и внешней; рост городов и укрепление политических прав основного городского населения, бюргерства; увеличение числа светских школ и даже университетов, число последних в Европе к началу XV века достигало уже 40 с лишком, — словом, рост культуры, а стало быть, и увеличение числа не только просто грамотных, но и образованных людей требовали изобретения совершенно нового способа распространения знаний — как житейски-обиходных, так и научных.
До подвига, совершенного Гутенбергом и его непосредственными помощниками и учениками, о печатании книг ничего, по-видимому, не было известно.
Библия утверждает, что Моисей начертал свои заповеди на каменных скрижалях, а историки говорят, что законы, которые дал своей стране один из «семи мудрецов» Древней Греции — Солон, были вырезаны на деревянных цилиндрах. Своеобразные письмена египтян, вавилонян и ассирийцев высекались либо на камне, либо на глиняных, деревянных и бронзовых дощечках. Целые истории, длиннейшие рассказы и басни, декреты и законы царей, повествования поэтов, философов и ученых были записаны и сохранились до нашего времени именно таким образом.