Подземелье
Шрифт:
— Люблю интим, — сообщила Раиса, щурясь на подрагивающий огонек. — Давай-ка, Серенький, веселиться. Тебя в детстве Сереньким звали?
— Репой меня звали, — усмехнулся Сергей.
— Так ты, Репа, чего топчешься, угостил бы женщину! — Раиса откинулась назад, уперлась за спиной руками в мятые простыни. — Чай, с холоду пришла, иззябла.
Перед этим делом женщину положено угощать. Или просто так, думаешь, тебе отломится? А вот фиг!
Этот самый «афиг» она ему и преподнесла. Сергей оглядел ее вызывающе выпяченную грудь, недоуменно спросил:
— Ты чего из себя вокзальную корчишь?
— Что значит — вокзальную!? Не хамите,
— У тебя все в порядке? Никто не обидел?
Раиса расхохоталась.
— Да кто ж меня обидит? Да я сама кого хочешь… Хотя, да, ты же муж без пяти минут, должен заботиться. Это ты молодец. Я за тобой, как за каменной стеной! Или нет? Или рано пока?
Раиса даже себе не призналась бы в тайной надежде, что вот сейчас он рявкнет на нее, не на полном, конечно, серьезе, или поцелует, или… ну, кто его знает, что он там сделает, но чтоб понятно стало, что дура!.. Она пришла к выводу, что движение ее чувств превращается в бег по кругу.
Сергей опустился на стул, глубоко затянулся. Он сидел, глядя на нее странным, оценивающим взглядом, словно что-то прикидывая. Раиса вдруг почувствовала: что-то тревожное присутствует в комнате, то самое, что в редакционном кабинете она приняла за боязнь темноты.
— Послушай, — начал он, закуривая новую сигарету. — У меня сейчас никого нет, кроме тебя. То есть, были, само собой, семья была и так, всякие, но теперь ни жены, никого. Я, правда, хочу быть с тобой. Наверное, это у меня такая любовь. Ты не смейся, я уже давно ни хрена не соображаю, где любовь, где что.
Может быть, в последние часы именно об этих словах и мечтала Раиса, но сейчас они отзывались в ней все возрастающим беспокойством. Сергей, между тем, продолжал вполголоса, и выражение его лица делалось все более отрешенным.
— Честное слово, я хочу быть с тобой, — повторил он. — Не просто встретились — разбежались, а по-настоящему. Но, понимаешь, заварилась у меня здесь такая каша. Или даже не здесь, не пойму. Но как бы дальше ни обернулось, все равно, ничего хорошего мне не светит. И надо бы тебе держаться от меня подальше.
— Когда едешь на Кавказ, солнце светит прямо в глаз, — начала Раиса и осеклась.
Дурацкие, плоские шуточки, неотвязно лезущие в голову, были не к месту. Она пряталась за ними, чтобы не показать себя настоящую — самой себе ненавистную бабу в слезах.
— Ты слишком много всего напридумывал, — сказала Раиса, но он перебил:
— Подожди, я расскажу. Ты только выслушай до конца.
И он начал рассказывать.
Раиса слушала малосвязное повествование об отвернутом пласте перегноя, который нормальные люди ни за что не стали бы трогать; о разгуливающих повсюду после страшной кончины девчонках и коварно меняющих свой облик солдатах; о снах, которые как-то умудряются проникать в реальность, потому что они не совсем сны, а продолжение этой самой реальности, но в ином, необъяснимом измерении; о Подземелье, из которого нет выхода и в котором ты сам не известно кто.
Он поведал ей о сгоревшем трупе кочегара; о глумливом шамане и его подлых намеках; о зловещей предопределенности событий, а под конец — о воплощении старой туземной сказки про оборотня в облике завуча Октябрьской средней школы и о законе диалектики про переход количества в качество.
Чем дальше Раиса слушала, тем отчетливее понимала, что самым разумным с ее стороны было бы встать и уйти, убраться подальше, хоть в ту же общагу, потому что сидящий напротив
Раиса смотрела, как шевелятся потрескавшиеся губы Сергея, как они выплевывают слова, в которых нет ни капли здравого смысла, и не могла решить, к чему готова больше: окончательно испугаться или захохотать. Пока он, замолчав, прикуривал очередную сигарету, Раиса растерянно соображала, что же ей все-таки делать.
Мысль о бегстве бесплодно увяла. Не могло быть и речи о том, чтобы бросить в одиночестве на произвол судьбы этого свихнувшегося чудака.
«Наверное, это у меня такая любовь», — грустно усмехнулась про себя Раиса. Но именно теперь она поняла, что иронизировать тут особенно не над чем, потому что, скорее всего, так и называлась необъяснимая связь, возникшая между ними.
Ей почему-то вспомнились ломкие, бледные, с голубизной, стебли проросшего картофеля, забытого с осени в подвале, прошившие вдоль и поперек грубую мешковину. Их переплетение, словно в каком-то немыслимом, бесстыдном соитии, превратило множество клубней в единый неразделимый ком. Муж-хоккеист, бранясь, тогда так и выбросил это месиво на помойку вместе с мешком. Раису же поразила неодолимая сила жизни, заключенная в обыкновенной картошке. Любовь, конечно, не картошка, но что она такое, каждый понимает по-своему… и не понимает никогда.
Раиса постепенно начала понимать, что в Сергеевых речах содержалась своя, пусть вывернутая наизнанку, но — логика. Его умозаключения нисколько не походили на бред допившегося до белой горячки алкаша. Скорее, это напоминало попытку дикаря объяснить происхождение грома и молнии посредством проносящихся по небу божественных колесниц.
Впрочем, до конца Раиса поняла только одно: Репин проникся убеждением, что завуч Октябрьской средней школы Григорий Олконтович есть не кто иной, как туземный оборотень кундига, и он же — физическое воплощение вселенского зла, с которым Репину, по его словам, довелось столкнуться лицом к лицу.
В конце концов Раиса даже слегка развеселилась.
— Ты романы писать не пробовал? Типа Стивена Кинга. Он там из пальца высасывает?! А тут ничего и придумывать не надо.
— Не мое дело — романы писать, — буркнул Сергей. — Мое дело…
— …пойти и облить голову холодной водой. Я серьезно, попробуй.
Он не двинулся с места.
— Не хочешь — не надо. Тогда послушай, что я тебе скажу. Внимательно послушай. Я, конечно, понятия не имею, на самом деле завуч этот какой-то тайный злоумышленник, или ты его взял под подозрение зря. Однако, злоумышление — это одно, а то, что ты мне наговорил, совсем другое. Про потусторонние силы я рассуждать не желаю. Потому что даже церковь нынче признает: демоны — всего лишь метафора. Зло, в том смысле, как ты его толкуешь, — понятие абстрактно-философское, продукт умственных обобщений, и ни во что воплощаться не может. Поэтому давай вернемся на грешную землю. Допустим, завуч, действительно, в чем-то замешан. Но если тебя послушать, чушь какая-то получается: невиданная подверженность человеческого организма психо-соматическим изменениям. Но это же только в дурацких фильмах человек на глазах превращается в чудовище. Сам подумай: мышцы, кости — это же материя, она имеет свою физическую и химическую структуру. Не пластилин же, на самом деле! Какие могут быть перевоплощения?!