Подземелья Лондона
Шрифт:
Бомонт стоял перед ломбардом недалеко от начала переулка. В кожаном кошеле у него лежали четверо карманных часов. Трое из них он позаимствовал у владельцев, а последние забрал у доктора Игнасио Нарбондо, который вряд ли станет по ним скучать, ибо нынче покоится среди жаб. Цепочка, прилагавшаяся к этим часам, была сделана из серебра, а рубин на булавке оказался настоящим. И то и другое Бомонт припрятал отдельно, включив в клад, который собирал на старость, полагая, что отойдет от дел, когда пальцы его уже не будут такими ловкими. Настоящих часов было трое, поскольку одни Бомонт превратил в простенький автомат. Их корпус-луковица напоминал округлое тельце какого-то насекомого. Бомонт покрыл его множеством слоев черного лака, а поверх нанес ярко-красным пигментом пятна и точности
На карлике высилась старая бобровая шапка, купленная в лавке скорняка на Пикадилли около десяти лет назад, когда он работал часовым мастером за хорошую плату. Бомонт обладал замечательно гибкими пальцами и зоркими глазами. С тех пор, однако, жизнь катилась под откос. Последним стало место кучера у доктора Игнасио Нарбондо — там ему тоже нравилось, потому что Бомонт любил лошадей. Бобровая шапка добавляла ему фут роста, делая его выше четырех футов. Дополняла картину борода той же формы и размера, как бы отражавшая шапку в удивительном, перевернутом виде, так что морщинистое лицо карлика казалось помещенным в центр мохнатого вытянутого яйца. Нынче удача отвернулась от Бомонта: год назад он лишился работы и пока не сыскал ничего подходящего. Нынче ему приходилось с трудом зарабатывать на жизнь ловкостью рук и жить в жалких углах Лаймхауса, что, впрочем, было лучше, чем спать на вонючих приступках в затхлых сырых переулках вроде этого.
Ростовщика Бомонту рекомендовали как надежного. Лавка была незаконной, судя по отсутствию обычных золотых шаров над входом, и это значило, что ему не станут задавать ненужных вопросов, когда он выложит часы — все трое, между прочим, самого лучшего качества. В уличной витрине лавки лежали сокровища нижайшего сорта: щербатые фарфоровые чашки, иностранные монеты, пыльные стопки, смесь всяких безделушек и корзинка фаянсовых кукольных голов — жутких изделий с неподвижными глазами.
Сквозь грязное стекло Бомонту удалось разглядеть, что внутри лавки в корзинах для хмеля кучами свалена обувь, а с деревянных реек, вделанных в потолок, свисают десятки фартуков, халатов, шалей и старых пальто. Покупателей в лавке вроде не было, а владелец согнулся над своей конторкой. Взгляд Бомонта вернулся к мешанине вещей в витрине. Там лежала девятиклапанная четырехчастная немецкая флейта, отделанная филигранью из серебра и слоновой кости. Ее твердое дерево было отполировано пальцами до глянца. Карлик с вожделением уставился на инструмент, ведь его собственный, пусть не такой роскошный, был заложен несколько месяцев назад. Немецкие флейты не являлись ни редкими, ни дорогими даже для человека со скромными средствами. Однако Бомонт не мог себе этого позволить, сколько бы ему ни предложили за часы, стоившие нескольких дней тщательной работы. Последнее время он голодал и мерз так часто, что стал вести себя подобно муравью из басни: за каждый потраченный шиллинг должен был назавтра отложить два, даже если это означало голод в двухшиллинговые дни. Как бы то ни было, сегодня он уже съел в «Родуэй Коффи-хауз» свою порцию сыра с хлебом (мясо оказалось слишком дорогим), так что голод пока маячил в отдалении.
До ушей карлика донесся стук и скрип расшатанных колес. Бросив взгляд на Лоуэр-Темз-стрит, он увидел мальчишку-торговца, катившего тележку с печеным картофелем. Бомонт поспешно поднялся на крыльцо лавки, пропуская передвижной лоток.
— Следи там за кошельком, — сказал парнишка, не глядя на него. У Бомонта возникло желание остановить мальчугана и купить картофеля, которого он на самом деле не хотел, но, заметив, что ростовщик повернулся к двери спиной, карлик бесшумно скользнул в лавку. Его рука, протянувшись
— У меня тут эти тикалки, сквайр, — сообщил ему Бомонт и, выудив часы из своего кошеля, аккуратным рядком разложил их на прилавке. Под грязным стеклом в беспорядке лежали маскарадные драгоценности (почти все — томпаковая ерунда) и полдюжины расписных табакерок. Без сомнения, настоящий товар хранился где-то еще — может быть, в другой лавке.
Увидев часы, ростовщик буркнул что-то в ответ. Взяв лучшие из трех, с щелчком откинул крышку, посмотрел на внутреннюю сторону, где, к несчастью, были выгравированы инициалы владельца. В сомнении покачав головой, осмотрел двое других.
— И как же такой мерзавец может ходить с тремя карманными часами? — спросил он. — Да тебе хватило бы половины каждых, я думаю.
— Мой старый дедушка вчера помер, — ответил ему Бомонт. — Так они мне и достались. От него.
— А как же его звали? Старик Царап, небось.
— Бартоломью Комптон, ваша честь, из Доувкорта в Сэвен-Дайлз. Он страсть как любил знать время и использовал одни часы, чтоб проверять точность двух других.
— А на одних часах выгравированы другие инициалы — «Ф» и «З». Это крайне любопытно — можно даже сказать, подозрительно.
— Ничуть, сэр. Он не умел ни писать, ни читать. Очень-очень жаль, а то он мог бы стать большим человеком.
Тут дверь лавки отворилась, и вошла неряшливая, худая женщина. Ее всклокоченные волосы немного прикрывали вытертый ворот заношенного ситцевого платья, зиявшего дырами на рукавах. По пятам за ней, опустив глаза, следовала маленькая белобрысая девочка. Обе явно переживали тяжелые времена. Женщина несла чугунный котелок без крышки, где лежал полосатый капор, которому к этому дню исполнилось лет сорок. В незапамятные времена полосы на нем были красными, но теперь приобрели цвет запекшейся крови, правда, различить их на грязно-белом фоне самого капора, когда-то сплющенного, а затем снова взбитого до прежней формы и закрепленного клеем и водой, удавалось с трудом. Протиснувшись мимо Бомонта, женщина попыталась поставить тяжелый котелок на прилавок.
— Оставьте его на полу, миссис Биллингс, — сказал ей лавочник, — и подождите своей очереди. И капор я сегодня не возьму, мэм, как и на прошлой неделе, и на позапрошлой. Ни единой живой душе в Лондоне этот капор не сдался, да и мертвой тоже — даже той, которая его носила.
Повернувшись к Бомонту, он сказал:
— Четыре кроны за все три. Лучшие испорчены гравировкой — мистер Филби Заундс может прийти сюда и потребовать их. Больше тебе нигде не дадут, но за воровство могут посадить, и ты знал это, когда сюда входил. Бери деньги или не бери, карлик. Мне все равно.
Ростовщик выложил четыре монеты на прилавок и, не дожидаясь ответа, смел часы в ящик, вставил ящик в бюро, а затем молча уставился на Бомонта. Тот посмотрел на монеты, прежде чем взять их. Его надували, но так всегда и было. Зато надувательство означало, что он расквитался за флейту и совесть его чиста.
Ссыпав монеты в карман, Бомонт услышал мокрый всхлип за спиной. Миссис Биллингс плакала, прижав худую руку ко лбу, чтобы скрыть глаза. Бомонт сказал:
— Не плачьте, леди. Я куплю ваш капор, если вы расстанетесь с ним.
Женщина глядела с подозрением, пока не увидела серебряную монету в его руке. Схватив монету с ладони Бомонта, пока тот не передумал, она зажала деньги в кулаке и, утирая глаза тыльной стороной ладони, сказала, подавая капор новому владельцу:
— Спасибо за вашу великую доброту, сэр. Вы маленький человек с огромным сердцем. Не то что некоторые, кого я не хочу называть, у кого сердце ссохлось, как яблоко, которое клиент забыл в бочонке, — женщина метнула в ростовщика злой взгляд, а тот не то хохотнул, не то фыркнул — трудно было сказать.